— Не надо, Федор Федорович, сидите. Меня проводит ваш слуга.

Товарища министра Федор проводил до ворот. Вернувшись в кабинет, он сочувственно посмотрел на своего хозяина, все еще сидевшего в кресле, покряхтел, потом налил из склянки, что стояла в шкафу, какой-то бурой настойки и протянул ему с умоляющим видом:

— Выпей, батюшка, авось полегчает.

Ушаков отвел его руку:

— Не надо. Лучше займись укладкой вещей. Не могу я тут больше. Домой поедем. В деревню.

Ушаков выехал из Петербурга на ямских лошадях. Вещей взял совсем немного — все уложилось в двух сундуках. Дом свой с мебелью и всякой утварью оставил на попечение племянника, хотя и знал, что никогда уже сюда не вернется и дом более не понадобится.

Ехал не торопясь. От села к селу, от станции к станции. Длинная, унылая дорога. Раньше, когда ехал в обратном направлении, из Севастополя в Петербург, она представлялась иной. Он многое тогда не замечал, наверное, потому, что спешил, — не замечал черных провалов на прогнивших соломенных крышах, тряпичных заглушек в низких оконцах, как и других примет запустения и нищеты. "Боже, как же ты бедна, Россия!" — ужасался он, проезжая через деревеньки, сплошь состоявшие из изб-развалюх. Россия теперь открывалась ему как бы заново. И, открываясь, тоской сдавливала душу.

Чтобы не привлекать к себе внимания, Ушаков ехал в партикулярном. В дороге всем распоряжался Федор. Станционных смотрителей Федор тоже брал на себя. И тут он прямо-таки преуспевал. Во всяком случае, отказа в лошадях не бывало. Один смотритель заартачился было, уверяя, что не может дать подставы раньше чем через день, так Федор быстро осадил его:

— Сунь нос в подорожную. Видишь, кто едет?

Смотритель, прочитав против фамилии Ушакова слово «адмирал», преобразился на глазах, сам побежал в конюшню за свежими лошадьми.

Ехали без происшествий. Но перед самой Москвой, не доезжая верст тридцати, неожиданно лопнул обод заднего колеса. Пришлось в первой же деревушке остановиться и искать кузнеца.

Кузнец жил в центре деревни, хотя и не в новом, но довольно исправном доме с настоящими стеклами. Это был мускулистый, уже немолодой человек с деревянным костылем-опорой вместо правой ноги. Осмотрев поломку, он предложил Ушакову, все еще сидевшему в экипаже, пройти покуда в избу попить холодного молочка и, когда тот согласился, сам пошел проводить его. Вернувшись к экипажу, кузнец распорядился распрячь лошадей, снять с тарантаса сундуки, после чего обратился к Федору:

— Барин твой кто?

— Барин он и есть барин, — не проявил особого желания к откровенности Федор.

— Ты не юли. Личность его знакома. Может, генерал?

— Генералы инфантерией командуют, а барин мой во флоте служил.

— Подожди… Уж не Ушаков ли? Федор Федорович?

Не дожидаясь ответа, кузнец заковылял к дому, приник к окну, всматриваясь в глубину помещения, потом вернулся обратно, сильно взволнованный.

— Ну, чего рты разинули? — закричал он на своих подручных. — Снимай колесо, разжигай угли!

Ушаков, конечно, ничего этого не видел и не слышал. Он сидел в это время в избе за столом перед покрывшимся капельками влаги глиняным горшком и пил пахнувшее сырым погребом молоко. Хозяйка, принесшая молоко, куда-то ушла, и во всем доме он остался один.

Изба гудела от мух, носившихся в теплом жилом воздухе, с лету садившихся на свежевыскобленный дощатый стол, ему на руки, на голову. Он невольно отмахивался, боясь, как бы они не угодили в горшок или кружку, из которой пил. А вообще-то, если не принимать во внимание мух, в избе было чистенько. Никакого мусора. Пол подметен. Даже тряпье на конике не валялось как попало, было сложено в стопку и покрыто сверху серым солдатским одеялом. По всему, здесь любили порядок. Вот только от мух не могли избавиться. Так ведь на то и деревня, чтобы мухам царствовать. В господских домах и то этой живности хватает.

Вдруг Ушаков, сидевший лицом к двери, почувствовал, что окна что-то заслонило. Он оглянулся и увидел прильнувшие к стеклам лица — мужские, женские, ребячьи… В деревнях обычно так облепляют окна на свадьбах, когда всем хочется на жениха да на невесту взглянуть. Однако в настоящий момент предметом всеобщего любопытства, несомненно, был он, Ушаков. "Чем же я их так заинтересовал? — подумал Ушаков. — Таких проезжих дворян, как я, сотни…"

Заметив, что барин обнаружил их присутствие, любопытные лица отпрянули от окон, но через некоторое время снова стали заглядывать в избу, правда, с большей осторожностью. Ушакову стало неловко, он решил не ждать возвращения хозяйки, положил на стол рубль серебром и вышел из дома.

Это и в самом деле походило на свадебное сборище. Народом было заполнено все пространство между домом и кузницей. Над площадью разносился шум веселых голосов. Недоставало только песен да плясок — того пьяного веселья, без которого обычно не обходятся свадьбы.

Едва Ушаков появился на улице, как шум сразу стих, собравшиеся склонились перед ним в низком поклоне. "Уж не за царя ли принимают?" — усмехнулся Ушаков.

Тарантас был уже исправлен. Несколько мужиков под руководством Федора ставили на место сундуки, кучер запрягал лошадей. А где же сам кузнец? Ах, вот он!.. Спешит-ковыляет со своей деревяшкой, на костыль опирается, рыжие длинные волосы ветром разбросаны. Неужели это он собрал столько народу? Когда же успел?..

Кузнец спешил к нему. Подошел, поклонился и, выпрямившись, гаркнул по-солдатски:

— Рад доложить, ваше высокопревосходительство, тарантас готов. — И с посветлевшими вдруг глазами добавил: — Здравия желаем, батюшка наш Федор Федорович!..

Ушаков пристально посмотрел на него:

— Что-то я не припоминаю…

— Да как же, ваше высокопревосходительство!.. — вскричал в смущении кузнец. — В южные моря ходили. Греческие острова брали.

— Ионические?

— Во, во, Ионические.

— Какого корабля? Своих матросов я в лицо знал.

— А я не матросом был, я в десанте служил. Корфу брал с матросами. Там ядром и садануло меня в ногу.

Ушаков протянул ему руку. Кузнец хотел было ее поцеловать, но Ушаков, не позволив этого, привлек его к себе и крепко обнял.

— Спасибо, что не забыл о славном походе нашем!

— Да разве можно забыть сей подвиг? Сей подвиг навечно сохранится в памяти народной. Верно говорю? — обратился кузнец к окружавшей их толпе.

— Верно, батюшка! Истинный крест!.. — раздались голоса.

Кузнец повеселел.

— Это все наши, деревенские, — сказал он бывшему своему командующему, головой показывая на толпу. — Они вам все кланяются, потому как по рассказам моим все о вас знают. Да что они!.. Слава добрая по всей Руси о вас идет. Спасибо, отец наш Федор Федорович!

Толпа выжидательно смотрела на Ушакова: что же он сам скажет? Ушаков, однако, молчал. Когда его хвалили в глаза, он всегда терялся и не знал, что говорить в ответ. А сейчас он был просто растроган.

Выручил Федор. Слуга подошел к нему и громко, чтобы слышали все, сказал, что экипаж готов и можно ехать.

— Прощайте, друзья мои, — поклонился Ушаков толпе. — Да хранит вас Бог!

— Прощевайте, батюшка! Прощевайте!.. — послышалось со всех сторон. Мужики стояли с обнаженными головами, их лица лучились восторгом, крикни сейчас кузнец «ура» в честь знатнейшего гостя, и они тотчас подхватили бы, как солдаты. Но кузнец, казалось, лишился голоса, он только с выражением преданности смотрел на отставного адмирала, и серые, отцветшие глаза его наполнялись слезами.

Федор торопил. Он боялся, что его хозяин не выдержит наплыва чувств и тоже выкажет слезы, а доходить до этого ему было нельзя. Слезы могли только испортить такую хорошую встречу. Мужики видели в адмирале героя России, а героям доходить до слез не полагается. В этом Федор был твердо уверен.

Растроганный встречей, Ушаков уселся наконец в экипаж. Федор опустился на сиденье с ним рядом и приказал кучеру трогать. Тарантас тряско загромыхал по кочковатой дороге.