Он побежал назад. Кульнев лежал на спине. Пушечное ядро оторвало ему обе ноги. Но он был еще жив. Окружившие его офицеры пытались подсунуть под него плащ. Кульнев ругался:

— Не надо, оставьте.

Вдруг он приподнял голову, посмотрел на то, что осталось от ног, с выражением протеста на лице сорвал с шеи Георгиевский крест и бросил его окружавшим.

— Возьмите. Пусть неприятель примет труп мой за труп простого солдата и не тщеславится убитием русского генерала.

Он умер через минуту или две. Солдаты и офицеры положили его, уже мертвого, на два связанных плаща и понесли следом за отступавшими батальонами. Арапов шел позади, еще не веря случившемуся. Свиридов, несший тело генерала вместе с другими, что-то кричал ему, но он не понимал слов да и отвечать не мог: слезы душили его.

* * *

После гибели Кульнева положение Арапова в корпусе прикрытия сделалось неопределенным. Дело в том, что Кульнев так и не успел «узаконить» его в должности адъютанта и денежное довольствие ему не шло. Поручик Свиридов советовал ему обратиться к самому графу Витгенштейну. Арапов долго колебался — идти или не идти? — и в конце концов решился.

Граф принял его холодно, даже с некоторой подозрительностью. Он сухо сообщил, что никакого рапорта от покойного Кульнева о назначении морского офицера на должность адъютанта не получал. "Не успел, наверное, написать сие", — добавил он при этом с оттенком иронии. Однако, узнав историю Арапова о том, что в Вильно этому морскому офицеру довелось почти сутки прожить в смежной комнате с государственным секретарем Шишковым, провести ночь под одной крышей с самим российским императором, он переменился к нему и предложил остаться служить в штабе.

Командующий не понравился Арапову с самого начала. Кульнев как-то, еще задолго до рокового сражения, сказал о нем так: "Умен на копейку, а рисуется на рубль". Многие его высмеивали за желание прослыть среди низших чинов добрым начальником. Однажды перед строем гусар он сказал: "Я вам добрый дядюшка, меня должны почитайт, как я почитайт доброго государя". С тех пор и пошло: добрый дядюшка да добрый дядюшка — "Наш добрый дядюшка сказал то-то", "Наш добрый дядюшка поехал туда-то"…

Объявляя Арапову о решении оставить его при своей особе, граф сказал ему нечто, похожее на то, что уже однажды говорил гусарам:

— Будете почитайт, буду вам добрый дядюшка.

Арапову стало смешно. Еще куда ни шло, если бы говорил о себе такое выживший из ума старик. Граф был в самом расцвете, ему едва исполнилось сорок четыре. Нет, далеко этому графу до настоящих генералов! Не хотелось Арапову идти под его начало. Но что поделаешь? Не подчиненные выбирают себе начальников, а начальники подчиненных.

Выйдя от командующего, Арапов хотел было сразу идти в свой отряд, чтобы взять личные вещи, но тут внимание его привлекли стоявшие у коновязи офицеры, один из которых, во флотском мундире, показался ему знакомым. Он подошел ближе и вскрикнул от радости: тот, что был во флотском, оказался лейтенантом Макаровым, бывшим флаг-офицером Сенявина.

— Боже мой, вы ли это? Кажется, уже вечность не виделись!..

Они обнялись, расцеловались. Потом начались обоюдные расспросы.

— Где Дмитрий Николаевич? — спрашивал Арапов. — Я слышал, будто бы в отпуск уехал.

— Был, вернулся. Теперь в Петербурге.

— Командует флотом?

— Каким там флотом? Без дела сидит.

Макаров рассказал, что Сенявин, желая получить назначение на службу, обращался с письмом к министру Траверсе, но тот ему даже не ответил.

— Если бы вы знали, какой бездушный человек этот наш новый министр! — с горечью сказал Макаров. — Просто непонятно, как государь мог остановить на нем свой выбор?

— А другие министры разве лучше? — подал голос молодой подпоручик, отвязавший лошадь от коновязи. — Когда заурядный повелитель желает выглядеть незаурядным, он не допускает к своему кругу людей умнее себя.

Слова подпоручика прозвучали со столь неожиданной дерзостью, что Макаров и Арапов не нашлись что-либо сказать. Подпоручик, отвязав лошадь, хотел было уже садиться в седло, но раздумал, увидев появившиеся подводы с ранеными солдатами. Обоз замыкали две крестьянские телеги, на которых сидели бабы с ребятишками. Кто-то из маленьких плакал, но сидевшие в телеге на плач не обращали внимания. Проезжая мимо, бабы смотрели на офицеров с опаской, словно боялись, что те могут повернуть их обратно.

— Куда вы? — спросил Арапов.

— Кто примет, погорелые мы… — ответили с последней телеги.

— А мужики ваши где?

— Погорелые мы… — повторил тот же голос.

— Боже, сколько горя принесла эта война и сколько еще принесет, — промолвил Макаров с состраданием.

— Вы правы, — согласился с ним подпоручик, все еще остававшийся у коновязи. — Слез много и будет еще больше.

Он легко влез в седло и поскакал прочь.

— Кто это? — спросил Арапов.

— Он называл себя, но я забыл, — отвечал Макаров. — Странная, нерусская фамилия.

— Смелый юноша, — заметил Арапов. — Но Бог с ним, — махнул он рукой, — не будем говорить о нем. Расскажите лучше о себе. Как вы здесь оказались?

— Еду к Чичагову на службу.

— В Дунайскую армию? А почему не во флот?

— Флот? Какой? Разоряется наш флот… А у меня к Чичагову рекомендательное письмо. Говорят, морским офицерам он оказывает покровительство.

— Но как же к нему поедете? Если поедете этой дорогой, то попадете не к Чичагову, а в руки французов.

— Я знаю, мне уже сказали… Говорят, французы уже под Смоленском. Придется возвращаться и ехать через Москву. — Макаров махнул рукой, давая понять, что им уже все решено и об этом не стоит более говорить. — Ну, а вы как? Каким образом здесь оказались? Уже не гусаром ли стать собираетесь?

— Я почти и так гусар, только мундир на мне флотский остался, — с грустной усмешкой промолвил Арапов.

Он рассказал о том, как попал в корпус Витгенштейна, упомянув о сражении, в котором был убит его начальник генерал Кульнев.

— Как я понял, вы человек теперь почти свободный, — сказал Макаров. Может быть, к Чичагову вместе поедем? Ежели не доберемся до Чичагова, добавил он с воодушевлением, — в главной армии останемся. Все-таки решающие сражения ожидаются там, а не здесь.

— Это невозможно, — сказал Арапов. — Я уже дал согласие командующему служить у него и занесен в списки штабных офицеров.

Макаров выразил сожаление, но уговаривать бывшего сослуживца изменить свое решение не стал. Поговорив еще немного, они стали прощаться. Лошадь Макарова стояла тут же, у коновязи. Он отвязал ее и, не выпуская поводка, снова обратился к Арапову:

— Забыл сообщить важную новость. Когда уезжал из Петербурга, там прошел слух о назначении главнокомандующим русской армии Кутузова.

— Победителя турок? — обрадовался Арапов.

— В верности слуха не убежден, но слух сей идет от серьезных людей, близких к властям.

Макаров поехал той же дорогой, что и молодой подпоручик, так поразивший Арапова смелостью своих суждений. "Если слух верен, если и в самом деле главным будет Кутузов, положение может быстро измениться".

Прошло несколько дней, и слух о назначении Кутузова главнокомандующим русской армии подтвердился. В лагере оживились. О Кутузове как полководце не знали разве что рекруты. Многие солдаты и офицеры помнили его по прежним войнам. Они не скрывали своей радости, крестились: "Слава тебе, Господи, не будет теперь отступления!.."

Вечером, отдыхая в своей палатке, Арапов слышал, как солдаты салютовали из ружей и кричали на весь лагерь: "Едет Кутузов бить французов! Едет Кутузов бить французов!"

Назначение нового главнокомандующего вселило в людей добрые надежды.