У меня все время вертелся на языке вопрос: "Нет ли известий о Фридрихе?" но не хватало мужества высказать его. Наконец, когда мы отъехали уже довольно далеко, а отец все молчал, я решилась спросить об этом.

– До вчерашнего вечера пока ничего, – отвечал папа, – но, может быть, мы найдем письмо от твоего мужа по приезде. Ведь я еще вчера, тотчас по получении телеграммы, выехал из Грумица в город. Уж и задала же ты нам страху, дурочка! Шутка ли: поскакать на театр войны, навстречу неприятелю! Ведь эти люди – настоящее дикари… Победы, выигранные фуксом, вскружили им головы… а главное: ведь этот ландвер – не дисциплинированное войско; от таких людей можно ожидать всего худшего, а ты – женщина – вздумала вдруг сунуться к ним! Да понимаешь ли ты… но впрочем, доктор не велел тебя бранить…

– Здоров ли мой Рудольф?

– Мальчишка ревет и плачет по тебе, ищет тебя по всему дому и не хочет верить, что мама уехала, не простившись с ним. А об остальных ты и не спросишь? О Розе. Лили, Отто, тете Мари? Право, ты какая-то бесчувственная…

– Здоровы ли они все? Писал ли Конрад?

– Все здоровы. От Конрада пришло вчера письмо – с ним все благополучно. Лили в восторге. Вот увидишь, что и о Тиллинге мы скоро получим благоприятные известия. К сожалению, в политическом отношении нельзя ожидать ничего хорошего. Ты ведь слышала о великом горе?…

– Каком?… Это время я и не видала ничего, кроме великого горя…

– Я говорю о Венеции – нашей прекрасной Венеции, которую мы отдали, почтительнейше преподнесли интригану Луи-Наполеону. И это после таких блестящих побед, как под Кустоццей!… Вместо того, чтоб возвратить Ломбардию, мы отдали еще Венецию! Конечно, благодаря этому, мы избавились от врага у себя на юге, перетянули на свою сторону Наполеона и можем отомстить сторицей за Садову, вышвырнуть пруссака из наших пределов, преследовать его и захватить в свои руки Силезию. Бенедек сделал большой промах, но теперь главнокомандующим назначен славный полководец южной армии… Ты ничего не отвечаешь? Ну, ладно, тогда я – опять-таки по предписанию Брессера – оставлю тебя в покое.

После двухчасовой езды мы прибыли в Грумиц. Когда наша карета въехала во двор замка, младшие сестры бросились мне навстречу.

– Марта, Марта, – закричали они в один голос, – он здесь.

И опять у самой дверцы экипажа:

– Ведь он здесь, Марта!

– Кто?

– Фридрих, твой муж.

Да, он был в Грумице. Только вчера поздно вечером Фридриха привезли с транспортом раненых из Богемии в Вену, а оттуда в Грумиц. Он был ранен пулей в ногу; эта рана помешала ему остаться в рядах и потребовала немедленного лечения, но не представляла никакой опасности.

Однако и радость не легко перенести. Слова сестер, сказанные без всякого приготовления: "Фридрих здесь", подействовали на меня так же сильно, как и ужасы предшествовавшего дня: я лишилась чувств.

Меня перенесли на руках из кареты в замок и уложили в постель. Тут я провела несколько часов – было ли это следствием принятого мною наркотического лекарства, или потрясения от неожиданной радости – то в крепком сне, то в бреду. Когда же ко мне вернулось сознание и я увидела себя лежащей на собственной постели, мне показалось, будто бы я очнулась от тяжелого кошмара и вовсе не выезжала из Грумица. Письмо Брессера, мое решение уехать в Богемию, ужасы театра войны, обратный путь, весть о возвращении Фридриха, все это как будто мне приснилось…

Я подняла глаза; в ногах кровати стояла моя камер-юнгфера.

– Готова ли ванна? я хочу встать, – были мои первые слова. Тут из угла комнаты бросилась ко мне тетя Мари:

– Ах, Марта, бедняжка моя, наконец-то ты пришла в себя! Слава Богу! Да, да, вставай и возьми ванну, это освежить тебя… После дорожной пыли, нужно всегда…

– Какая дорожная пыль? что ты хочешь сказать?

– Вставай скорее!… Нэтти, приготовьте все нужное. Фридрих умирает от нетерпения увидать тебя.

– Фридрих, мой Фридрих!!!

Как часто, в эти последние дни, я с такой болью повторяла его имя, но теперь это был крик радости. Только тут мне все стало понятно; это не был сон: я уезжала, вернулась домой и я сейчас увижу Фридриха.

Четверть часа спустя, я вошла к нему одна. Я просила, чтобы никто не входил со мною. При нашем свидании не следовало быть третьему лицу.

– Фридрих! – Марта! – Я бросилась к кушетке, на которой он лежал, и зарыдала на его груди.

…

Вот уже и во второй раз горячо любимый муж вернулся ко мне после всех опасностей войны. О, какое блаженство иметь его опять возле себя! Каким чудом посчастливилось мне, именно мне, благополучно спастись от колоссального крушения, в котором погибло столько людей, и достичь спокойной, счастливой пристани?! Благо тем, которые могут при подобных обстоятельствах радостно поднять свои взоры к небу с горячей благодарностью к Вершителю человеческих судеб. Эта благодарность облегчает их; высказанная в смирении сердца, она кажется им смиренной, и они не подозревают, сколько в ней самомнения и гордости. Между тем эти люди наивно верят, что они вполне расквитались за великое счастье, выпавшее им на долю, которое они считают милостью и благоволением. Но я не была в состоянии сделать того же; вспоминая виденных мною несчастных, осушавших до дна чашу страдания, думая о их не менее несчастных матерях и женах, которым та же самая судьба, благосклонная ко мне, нанесла такой тяжелый удар, я не могла смотреть на мое личное благополучие, как на особую милость неба, как бы заслуженную мною и за которую я имела право благодарить; нет, это было бы слишком большою самонадеянностью. Мне вспомнился вдруг один ничтожный случай: недавно наша экономка, г-жа Вальтер, выметала шкап, где завелись мураши, лакомые до сахарных крошек – такую же очистку производила и судьба на полях битв в Богемии, сметая с лица земли людей, как ненужный сор. – Несчастные хлопотливые насекомые под рукою г-жи Вальтер были почти все раздавлены, умерщвлены и выброшены: уцелели только некоторые. Неужели со стороны этих оставшихся было бы разумно и уместно выразить за это экономке сердечную благодарность?… Нет, как ни велика была радость свидания, она не могла совершенно изгладить в моем сердце мучительной боли за пострадавших. Да я и не хотела этого. Оказать им помощь я была не в состоянии; перевязывать раны, ухаживать за недужными, обмывать, кормить их, как делали это монахини, сестры милосердия, как делала храбрая г-жа Симон, я не могла, на это у меня не хватило ни мужества, ни энергии, ни физической выносливости; но я глубоко сочувствовала несчастным, сожалела их, страдала душой вместе с ними и не должна была заглушать этого чувства эгоистической радостью о своем собственном благополучии, не должна была забывать.

Однако, если я не чувствовала расположения ни к ликованию, ни к горячим излияниям благодарности, то любить возвращенного мне судьбою обожаемого человека, ценить его еще во сто раз более, на это я имела полное право.

– О, Фридрих, Фридрих! – шептали мои губы среди ласк и рыданий, – вот ты опять со мною.

– А ты хотела отыскать меня и ухаживать за своим мужем? Это было большим геройством с твоей стороны, Марта, но также и большою глупостью.

– Да, это было глупо, я вижу сама; твой призыв издали был пустою игрой воображения, нелепым суеверием, потому что ты и не думал звать меня. Но чтоб в моем поступке было геройство, это не правда; я оказалась малодушной трусихой в виду страшного людского бедствия, открывшегося передо мной; только за тобой могла бы я ухаживать, если б ты оказался в числе тех несчастных. Я видела такие ужасы, которые не в силах забыть во всю жизнь. О, наш прекрасный мир, как можно его так портить, Фридрих?! Мир, в котором два существа могут любить друг друга, как мы с тобой, в котором может пылать такое пламенное счастье, как наше, слитое воедино бытие? Как может тот же самый мир быть настолько неразумным, чтоб добровольно раздувать пламя ненависти, влекущей за собою смерть и неисчерпаемую массу страданий?