Так думала я в то время; по крайней мере, такими словами описано печальное торжество в красных тетрадках.

Недели две спустя после известия о поражении под Сольферино, мы узнали о том, что в Виллафранке идут прелиминарные переговоры о мире. Мой отец лез из кожи, стараясь убедить меня, что только политические соображения великой важности принуждают нас к подобному исходу войны. Я отвечала ему, что мне во всяком случае будет приятно, когда наступит конец бесчеловечной резне, но мой добрый старик не унимался и все приводил различный извинения такому обороту дел.

– Ты не думай, чтобы мы струсили. Хотя со стороны и кажется, будто Австрия идет на уступки, но мы не роняем своего достоинства и знаем, что делаем. Если б вопрос касался нас одних, мы не посмотрели бы на маленькую неприятность под Сольферино и не положили бы оружия. О нет, еще долго этого бы не случилось. Нам было достаточно двинуть еще один армейский корпус в Италии, и неприятелю пришлось бы снова очистить Милан… Но видишь, Марта, тут идет дело о всеобщих интересах и принципах. Мы отказываемся продолжать войну, чтобы не навлечь беды на другие итальянские княжества, на которые точит зубы атаман сардинских разбойников вместе со своим подлым союзником, злодеем Бонапарте. Эти вандалы угрожают Модене, Тоскане, где, как тебе известно, царствуют династии, родственные нашему императорскому дому; мало того, они готовы восстать даже против Рима и папы. Если же мы временно уступим Ломбардии, нам останется Венеция и мы можем оказать поддержку южно-итальянским государствам и папскому престолу. Теперь тебе должно быть ясно, что только из чисто политических соображений и в интересах европейского равновесия…

– Да, отец, – перебила я, – мне это совершенно ясно. Но вот было бы хорошо, если б мы руководствовались теми же соображениями еще до Мадженты?

И у меня вырвался тяжелый вздох.

Желая переменить разговор, я указала на кипу книг, полученных из Вены.

– Посмотри, папа, книгопродавец прислал нам на просмотр новые издания. Между прочим, тут есть только что появившееся в печати сочинение одного английского естествоиспытателя, некоего Дарвина: "Происхождение видов". "The Origin of Species". Книгопродавец сообщает в письме, что это в высшей степени интересная вещь и способна создать эпоху в науке.

– Ах, что она там болтает! Ну, кто в такое важное время, как настоящее, может заниматься подобной дребеденью! Какое мировое открытие, создающее эпоху для человечества, может заключаться в книге; о различных видах растений и животных! Вот конфедерация итальянских государств и гегемония Австрии в германском союзе – дело другое; это важные события, которые будут играть роль в истории еще долго, долго после того, как эта книга английского писателя будет уже давно позабыта. Запомни мои слова.

И я запомнила.

Прошло четыре года. Моим обеим сестрам теперь уже взрослым девушкам, семнадцати и восемнадцати лет – наступила пора представиться ко двору. По этому поводу и я решила возобновить свои прерванные выезды в свете. Время сделало свое дело и постепенно утолило мое горе. Отчаяние мало по малу перешло у меня в печаль, печаль в грусть, а грусть в апатию, которая в свою очередь сменилась воскресшей любовью к жизни. Проснувшись в одно утро, я пришла к убеждению, что у меня еще много данных на личное счастье: двадцати трех лет, красивая, богатая, свободная, мать прелестного мальчика, член любящей семьи – разве этого мало для того, чтоб быть вполне довольной?

Быстро промчавшийся год моей супружеской жизни казался мне теперь каким-то сном. Конечно, я была без ума от своего очаровательного гусара, и мой любящий нежный муж сделал меня счастливой; разлука с ним причинила мне страшную печаль, а его смерть – жестокое горе, но все это уже миновало. Любовь к нему не настолько срослась с моей душою, чтобы я не могла перенести удара; для этого наш супружеский союз длился слишком короткое время. Правда, мы взаимно обожали друг друга, как влюбленные, но слиться воедино умом и сердцем, соединиться неразрывными узами взаимного уважения и дружбы, как другие супруги после долгих лет сожительства, мы еще не успели. Очевидно, Арно не ставил меня выше всего на свете, иначе он не пошел бы добровольно на войну, когда ничто не принуждало его к этому: их полк так и не был двинут на театр военных действий. Кроме того, в последние четыре года я стала другою: умственный кругозор мой значительно расширился; я приобрела познания и взгляды, о которых не имела понятия при своем выходе в замужество, и которые – о чем я могла ясно судить теперь – были чужды и моему Арно. Таким образом, если б он воскрес, между нами едва ли воцарилась бы полная душевная гармония.

Но как произошло со мной подобное превращение? А вот как. Прошел первый год моего вдовства; отчаяние – первая фаза – перешло в печаль. Но это было еще тяжелое состояние; горе глубоко затаилось в моем сердце. О возобновлении светских знакомств я не хотела и слышать, намереваясь посвятить всю жизнь воспитанию сына. Никогда больше не называла я мальчика ни Руру, ни капралом; время ребяческих забав влюбленной четы со своим ребенком миновало бесвозвратно. Теперь он был для меня "мой сын Рудольф", центр всех моих стремлений, надежд, предмет беззаветной материнской любви. Желая сделаться для него впоследствии хорошей учительницей или, по крайней мере, быть в силах следить за его занятиями, иметь с ним общие умственные интересы, я старалась приобрести сама как можно больше знаний. К тому же, чтение было единственным развлечением, какое я себе позволяла, и таким образом я снова принялась за книги в библиотеке нашего замка. В особенности мне хотелось заняться своим любимым предметом – историей. В последние годы, когда война потребовала от моих современников и от меня самой таких тяжких жертв, мой прежний энтузиазм значительно остыл, и я хотела возбудить его соответствующим чтением. И в самом деле, перечитывая описания битв, где превозносилась доблесть героев, я находила иногда некоторую отраду в сознании, что смерть моего бедного мужа и мое горе о нем как бы вошли в состав подобного же исторического события. Я говорю "иногда", но не постоянно. Теперь я уже не могла смотреть на вещи теми же глазами, как во времена своего девичества, когда мне хотелось подражать Орлеанской деве. Многое – ах, как многое! – в широковещательных тирадах о славе, сопровождающих описания битв, казалось мне с теперешней точки зретя пустым и фальшивым, когда я представляла себе ужасы настоящих сражений, – именно фальшивым и пустым, как поддельная монета, заплаченная за настоящую жемчужину. Честно ли платить павшим воинам за жемчужину-жизнь трескучими фразами напыщенных прославлений?…

Вскоре мною были перечитаны все исторические книги из нашей библиотеки. Тогда я написала своему книгопродавцу, прося прислать мне что-нибудь новое по этой части. Тот прислал: "Историю цивилизации" Томаса Бокля. "Это – неоконченное сочинение, – писал он, – но прилагаемые здесь два тома, которые служат вступлением, представляют отдельное целое. Как в Англии, так и в остальном образованном мире, они возбудили большой интерес; автор, по отзывам критики, положил этим произведением твердую основу совершенно новому взгляду на историю".

Действительно совершенно новому. Когда я прочитала оба тома раз и два, то почувствовала себя, как человек, который жил всю жизнь в глубокой котловине и в первый раз попал на вершину одной из соседних гор, откуда перед ним открылся свободный вид на окрестности с различными строениями и садами, на скалистый берег и безбрежное море, убегающее из глаз в туманной дали. Разумеется, не стану утверждать, чтоб я, двадцатилетняя женщина с поверхностным образованием, могла понять книгу Бокля во всем ее глубоком значении, или – продолжая говорить метафорой – чтоб я была в состоянии постичь величие монументальных зданий и беспредельность океана, открывшихся перед моим изумленным взором – но я была ослеплена, поражена; я убедилась, что за гранью моей родимой узкой долины находится пространный, широки свет, о котором до сих пор до меня не доходило никаких слухов. Только перечитав "Историю цивилизации" пятнадцать или двадцать лет спустя, да еще познакомившись с другими сочинениями в том же духе, я, пожалуй, имела право сказать, что понимаю ее. Только одно стало мне ясно уже и тогда: именно, что история человечества, зависит не от королей и государственных деятелей, как думали прежде, – не от войн и трактатов, обусловленных честолюбием одних и дипломатической тонкостью других, но от постепенного хода умственного развития. Придворные и военные хроники, включаемые по очереди в исторические книги, преедставляют отдельные явления современного состояния культуры данной эпохи, но никак не служат побудительными причинами к ее развитию. Традиционной "восторженности", с какою историки обыкновенно распространяются о жизни великих завоевателей и опустошителей мирных стран, я не нашла у Бокля и следа. Напротив, он доказывает, что самое почтение к военному сословию стоит в обратном отношении к высоте культуры народа; чем дальше в глубь варварских времен, тем чаще взаимные нападения, тем теснее границы мира: провинция восстает на провинцию, город на город, племя на племя. Английский писатель подчеркивает еще то обстоятельство, что не только сама война, но и "любовь" к войне ослабевает по мере духовного развитая общества. Это более всего пришлось мне но душе. Моя собственная внутренняя жизнь, несмотря на ее кратковременность, служила тому подтверждением, а я еще объясняла свои сомнения трусостью, старалась подавить их, полагая, что только у меня одной откуда-то берется подобное вольнодумство! Теперь же я убедилась, что мое разочарование в прежних идеалах было слабым отголоском духа времени. Этот английский историк, этот ученый и мыслитель, а с ним множество обыкновенных смертных, также перестали благоговеть перед войною, как и я. Бокль в своей книге прямо относит такое явление к периоду детства в жизни народов. Так и мой энтузиазм пред завоевателями был просто ребячеством. Одним словом, в историческом сочинении английского писателя я нашла как раз противоположное тому, чего искала. Но это была счастливая находка: новые истины возвысили мой ум, просветили меня, успокоили. Однажды я вздумала потолковать с отцом об интересовавшем меня предмете и сообщить ему свои новые воззрения, однако из моей попытки ничего не вышло. Он отказался последовать за мной из долины на высокую ropу, т. е. не захотел читать книги Бокля, а без этого с ним было бы бесполезно рассуждать о вещах, видимых только оттуда. Миновал еще год – вторая фаза – когда жгучая печаль перешла в меланхолию. Я читала и занималась еще прилежнее прежнего. Чтение Бокля привило мне привычку к серерьезному мышлению, и я поняла, какое наслаждение для мыслящего человека расширять все дальше и дальше свой умственный кругозор. Поэтому, после "Истории цивилизации", мною были внимательно прочитаны еще несколько сочинений в таком же роде. И возбужденный ими интерес, почерпнутые в них духовные наслаждения много способствовали наступлению третьей фазы – они излечили меня от меланхолии. Но когда со мной произошло третье превращение и во мне проснулась вновь подавленная горем жажда жизни, книги вдруг перестали удовлетворять меня. Тут я поняла, что этнография и антропология, сравнительная биология и даже все вместе взятые "графии" и "логии" не в силах наполнить существования молодой женщины, которая хочет жить и, благодаря исключительно счастливым данным, может как нельзя лучше устроить свою судьбу… Итак, зимою 1863 года я решила сама вывозить в свет младших сестер и открыла свои салоны для приемов.