– Нет, нет, этого не надо уничтожать: мне очень любопытно… вот мы посмотрим вместе. Я решительно не помню, чтобы мне приходилось писать твоей подруге что-нибудь мало-мальски намекавшее на любовную интригу между нами… которой никогда не было.

– Но ты нравишься ей, Фридрих… Тебе стоить подать ей малейший повод…

– Ты думаешь?… Поди сюда, рассмотрим этот документа… Действительно: мой почерк! Ах, вот что! Это те самые две строки, которые ты продиктовала мне несколько недель тому назад, когда у тебя была порезана правая рука:

"Дорогая Лори!

"Приходи к нам. Я с нетерпением жду тебя в 5 часов вечера.

Марта (все еще калека)".

– Нашедший записку, очевидно, не понял значения скобок… Это не больше, как забавное недоразумение. Слава Богу, что такая "подавляющая" улика не сгорела; теперь моя невинность доказана. Или ты все еще продолжаешь нас подозревать?

– С той минуты, как ты взглянул мне в глаза, все мои подозрения рассеялись… Знаешь, Фридрих, я была бы ужасно убита твоей изменой, но простила бы тебя… Лори кокетка и прехорошенькая… Скажи, она не делала тебе авансов? Ты качаешь головой… Впрочем, тебе и нельзя поступить иначе. В данном случае, ты имеешь полное право, ты почти обязан даже солгать мне. Мужчине не следует выдавать женщину, все равно, принял ли он или отверг ее благосклонность.

– Так ты простила бы мне увлечение? Значит, ты не ревнива?

– Нет, ревнива, Фридрих, страшно ревнива… Когда я представлю себе, что ты у ног другой женщины и пьешь блаженство с ее уст, а ко мне охладел… утратил всякое пылкое чувство, мне кажется, что я не в силах этого перенести! Впрочем, я не боюсь, чтоб ты меня разлюбил, твое сердце не охладеет ко мне ни при каких обстоятельствах, это я отлично сознаю… наши души слишком срослись между собою, но…

– Понимаю. Однако ты не имеешь повода воображать, что я бы относился к тебе, как муж после серебряной свадьбы. Для этого мы женились еще слишком молодыми. Пока во мне не угас страстный пыл, несмотря на мой сорокалетний возраст, этот огонь будет гореть для тебя. Для твоего Фридриха, ты – единственная женщина в мире. И если б даже я подвергся искушению, то твердо намерен преодолеть его. Счастье, заключающееся в сознании, что ты свято сохранил клятву верности, гордое спокойствие совести, с которым можешь сказать себе, что тесный союз любви ни в каком отношении не осквернен тобою, – всем этим я слишком дорожу, для того чтобы принести такое благо в жертву преходящей вспышке страсти. Кроме того, ты сделала из меня безусловно счастливого человека, милая Марта, и потому я стою выше всего, что называется угаром любви, увлечением, удовольствием. Они не соблазняют меня, как не могут соблазнить обладателя золотых слитков несколько медных монет…

Какую отраду вливали мне в душу его слова! Я положительно была готова благодарить автора безыменного послания за то, что он доставил мне эти сладкие минуты. Каждое слово нашего разговора было занесено мною в дневник. Еще и теперь я могу прочитать эту заметку от 1-го апреля 1865 г. Но как далеко, как далеко то блаженное время!

Фридрих, напротив, был страшно рассержен случившимся. Он клялся разыскать клеветника и разделаться с ним как следует. Однако, эта курьезная тайна была обнаружена мною в тот же день. Но тот, кто затеял глупую шутку, едва ли предвидел, что она приведет нас обоих, т. е. меня и Фридриха, к еще более тесному сближению. После полудня, я отправилась к моей подруге Лори, с целью показать ей письмо и таким образом предупредить эту ветреницу, что у нее есть недоброжелатели, которые напрасно на нее клевещут. Я думала, что мы обе посмеемся над автором письма, попавшим в такой просак.

Но Лори хохотала больше, чем я от нее ожидала.

– Так, значит, ты перепугалась!

– Да, смертельно перепугалась, а все же хотела сжечь приложенную обличительную записку непрочитанной.

– Тогда вся шутка пропала бы даром…

– Какая шутка?

– Да ведь ты уверяла бы себя потом, что я тебя и в самом деле обманываю. Позволь кстати покаяться тебе, что однажды, в минуту шалости – это было после обеда у твоего отца, где я выпила слишком много шампанского – мне пришла в голову глупая идея признаться твоему мужу… одним словом, я, так сказать, поднесла ему на подносе свое сердце…

– Ну, что же он?

– Он вовремя остановил меня, говоря, что любит тебя больше всего на свете, и твердо намерен оставаться верным тебе до гроба. Вот, чтобы ты могла оценить, как следует, такую феноменальную супружескую верность, я и проделала всю эту штуку.

– Да какую штуку? о чем ты толкуешь?

– Но ведь анонимное письмо с приложением послано мною…

– Тобою?… решительно ничего не понимаю!

– Да разве ты не перевернула страницы в приложенной записке?… Вот смотри: тут моя подпись и число – первое апреля.

Ближе, все ближе! Я испытала на себе, что способность сближения любящих сердец безгранична, как например, делимость. При виде крошечной частицы какого-нибудь вещества, кажется, что уж нельзя представить себе ничего менее, а – смотришь – она делится на двое: так и двое сердец: по-видимому, они до того слились в одно, что более тесное сближение между ними немыслимо, но нет: какой-нибудь толчок извне, и еще плотнее, еще ближе сплетаются друг с другом, проникают друг в друга сердечные атомы.

Такое содействие произвела на нас довольно глупая шутка Лори для первого апреля и еще другое обстоятельство, случившееся вскоре после того. Я заболела сильной нервной горячкой и пролежала в постели шесть недель. Это тяжелое время, однако, оставило по себе много счастливых воспоминаний и еще сильнее повлияло на вышеупомянутый процесс прогрессивного слияния двух близких сердец. Привязался ли ко мне Фридрих еще сильнее из страха потерять меня, или его любовь стала еще понятнее мне, когда он ухаживал за мной в продолжение болезни, но только с тех пор я сознавала, что меня любят еще больше, еще сильнее прежнего.

Перспектива умереть конечно представлялась мне ужасной. Во-первых, я жалела жизни, в которой было столько прекрасного, так много счастья, а потом мне было бы слишком тяжело покинуть Фридриха, с которым я охотно дожила бы до старости, и Рудольфа, которого мне хотелось воспитать хорошим человеком. Но и по отношению к мужу мысль о смерти пугала меня; я понимала, как нельзя лучше, какое горе причинит ему потеря любимой жены… Нет, нет, люди счастливые и любимые дорогими им существами не могут не бояться смерти и пренебрегать жизнью. Когда страшный недуг держал меня в своей власти, ежеминутно угрожая мне гибелью, я мысленно сравнивала себя с солдатами на поле сражения, под градом пуль, и ясно представляла себе чувства этих людей, если они любят жизнь и знают, что их смерть приведет в отчаяние близких.

– У солдата есть только одно преимущество перед больным горячкой – сознание исполненного долга, – заметил муж, когда я высказала ему свою мысль. – Но я согласен с тобою: относиться к смерти равнодушно и даже радоваться ей – что нам постоянно предписывают – не в состоянии ни один счастливый человек. Так могли умирать только воины прежнего времени, которые подвергались всевозможным лишениям и которым было нечего терять вне войны, или же те, кто лишь ценою своей жизни мог избавить себя и своих братьев от позора и неволи.

Когда опасность миновала, как наслаждалась я своим выздоровлением, возвратом сил! То был праздник для нас обоих. Это напоминало наше счастье, когда мы свиделись после шлезвиг-гольштинской войны, однако, в ином роде. Там радость наступила внезапно, а здесь понемногу, да к тому же с тех пор мы стали еще ближе друг к другу, и это сближение шло все вперед.

Отец ежедневно навещал меня во время болезни и очень беспокоился обо мне, однако я знала, что он не особенно принял бы к сердцу мою смерть. Младших сестер, Розу и Лили, он любил больше меня, но дороже всех был ему Отто. Я же, после своих двух браков, сделалась отрезанным ломтем от семьи; да кроме того, мое второе замужество и, пожалуй, резкое различие в образе мыслей создали между нами некоторое отчуждение. Когда я совершенно поправилась – это случилось в половине июня – отец собрался в Грумиц и сильно настаивал, чтобы я поехала туда именно с ним, захватив с собою и Рудольфа. Но Фридрих не мог оставить Вены по своим служебным обязанностям, а потому я предпочла поселиться на лето по близости города и наняла себе дачу в Гитцинге, куда муж мог приезжать ежедневно.