Литмир - Электронная Библиотека
A
A

III.

Впоследствии между бумагами Фридриха я нашла письмо, посланное мною ему в те дни на театр войны. В нем ясно отразились чувства, волновавшие меня в то время.

Грумиц, 28 июня 1866 г.

"Дорогой мой! Я не живу… Представь себе, что в соседней комнате люди совещались бы о том, следует ли меня казнить завтрашний день, или нет, а я за дверями ожидала бы решения своей участи. Таково и мое настоящее положение. В моем томительном ожидании, я конечно дышу, но разве можно назвать это жизнью? Соседняя комната, где решается для меня роковой вопрос, это Богемия… Но нет, возлюбленный, нарисованная мною картина слишком бледна. Если б тут дело шло лишь обо мне, я не боялась бы так сильно. Нет, я дрожу за жизнь гораздо более дорогую, чем моя собственная. Кроме того, меня терзает страх чего-то худшего для тебя, чем сама смерть: смертельных мук, которые грозят каждому из вас… О, если б все это поскорее миновало! Я молю судьбу, чтоб наши войска одерживали победу за победой, не ради самих побед, а ради ускорения конца.

"Попадет ли в твои руки это письмо? Где и когда? Получишь ли ты его после жаркой битвы в лагере или, пожалуй, в лазарете?… Но, во всяком случае, тебя обрадует весточка от твоей Марты. Хотя я не могу писать тебе ничего веселого – что же, кроме печали, в состоянии испытывать я в то время, когда солнце, в интересах отечества, завешано черным гробовым покровом, готовым опуститься на сынов родной земли? – но все же эти строчки принесут тебе отраду, Фридрих, потому что ты любишь меня, – я знаю, как сильно любишь, – и слово, написанное мною, радует и волнует тебя, как нежное прикосновение моей руки. Я вечно с тобою, помни это; каждая моя мысль, каждый вздох принадлежат тебе днем и ночью… Здесь, в кругу родных, я двигаюсь, действую и говорю механически: мое сокровеннейшее "я" принадлежит одному тебе, не покидает тебя ни на минуту… Только Рудольф напоминает мне, что в мире есть еще нечто, что не называется: "ты". Добрый мальчик! если б ты знал, как он о тебе расспрашивает и беспокоится! Наедине мы не говорим ни о чем, кроме как о нашем "папа". Чуткий ребенок понимает, что этот предмет ближе всего моему сердцу, и, как ни мал мой Руди, ты знаешь хорошо, что он заменяет друга своей матери. Я уже начинаю с ним толковать, как со взрослым, и он благодарен мне за это. С своей стороны, я благодарна ему за любовь к тебе. Это такая редкость, чтобы пасынки или падчерицы любили отчима или мачеху; но правда, что ты всегда относился к нему, как настоящей отец, и не мог бы нежнее и лучше обращаться с родным сыном, ты мой нежный и добрый! Да, всеобъемлющая, мягкая, кроткая доброта составляет основу твоего характера. По словам поэта – помнишь? – как небесный свод состоит из одного цельного гигантского сапфира, так и величие характера благородного человека составляется из одной добродетели – добросердечия. Другими словами, я люблю тебя, Фридрих! Это неизменный припев ко всему, что я думаю о тебе и твоих свойствах. Ах, моя любовь полна такого доверия, такой уверенности! Я покоюсь в тебе. Фридрих, и мне так хорошо, так отрадно… но разумеется, тогда, когда ты возле меня. Теперь, когда судьба снова разлучила нас, о моем покое не может быть и речи. Ах, если б гроза поскорее пролетела, если б вы были уже в Берлине, чтоб продиктовать королю Вильгельму условия мира! Мой отец твердо убежден, что таков будет конец кампании, и судя по всему, что слышишь и читаешь, этого надо ожидать. "Как только, с Божией помощью, мы одолеем супостата, – говорилось в воззвании Бенедека, – то пустимся преследовать его по пятам, и вы отдохнете во вражеской земле и насладитесь в ней всем, что…" и т. д. Но в чем же будут заключаться эти наслаждения? Ведь в наше время ни один полководец не решится заявить во всеуслышание и без всяких обиняков: "Вам будет позволено грабить, жечь, убивать, позорить женщин", как это говорилось в средние века с целью подстрекнуть воинственный пыл диких полчищ; теперь войскам можно пообещать в виде награды, в лучшем случае, разве бесплатное потребление гороховой колбасы в неприятельской стране, но это вышло бы немного слабо, и потому в воззвании прибегли к цветистым, но уклончивым выражениям: "вы насладитесь…" и т. д. Под этим каждый пусть подразумеваете, что ему угодно. Принцип награды, находимой во "вражеской земле", крепко засел в нашем мозгу и остается по-прежнему родственным солдатскому духу… А каково-то будет на душе у тебя в этой "вражеской земле", откуда вышли твои родители, где живут твои друзья и двоюродные братья? Доставит ли тебе "наслаждение" сравнять с землею прелестную виллу тети Корнелии? "Вражеская земля" – самое это понятие перешло к нам еще из отдаленных времен, когда война была ясно тем, что представляет ее raison d'etre: разбойничьим набегом ради грабежа, когда неприятельская страна манила воина соблазнами добычи…

"Вот я беседую с тобой, как в те прекрасные часы, когда ты был возле меня, когда мы, после чтения какой-нибудь новой книги, философствовали насчет противореча современного строя жизни, и сама беседа была до того задушевна, мы так отлично понимали и дополняли один другого! Вблизи меня решительно нет никого, с кем я могла бы говорить о таких вещах. Доктор Брессер был еще единственным человеком, с которым можно осуждать войну, но он тоже уехал и как раз на театр этой проклятой войны, только с тем, чтобы исцелять раны, а не наносить их. Вот также анахронизм: "гуманность" на войне – внутреннее противоречие. Или одно, или другое: только человеколюбие и война – несовместимы между собою. Искренняя, пламенная ненависть к врагу, соединенная с совершенным презрением к человеческой жизни, – вот жизненный нерв войны. Но мы живем в переходное время. Старые установления и новые идеи действуют с одинаковой силой. И вот люди, не совсем отрешившиеся от старого и не умеющие вполне усвоить новое, стараются сплавить одно с другим, из чего и происходит эта лживая, непоследовательная толчее борьбы с противоречиями, где мы отдаемся всему только на половину. Такое состояние невыносимо для душ, жадно ищущих истины, прямоты и целостности…

"Ах, зачем я пишу все это? Едва ли ты расположен теперь – как в часы наших мирных бесед – рассуждать об отвлеченных предметах; вокруг тебя бушует неумолимая действительность, с которой приходится считаться. Насколько было бы лучше, если бы ты сохранил наивные воззрения прежних времен, когда походная жизнь была солдату отрадой и наслаждением! А еще лучше было бы, если б я могла, как другие жены, писать тебе письма, наполненный пожеланиями успеха на твоем поприще, если б я с уверенностью предрекала победы нашему оружию и старалась воспламенить твое мужество… Ведь в девушках также воспитывают патриотизм для того, чтобы они, когда придет время, напоминали мужчинам: "ступайте на войну умирать за отечество – это прекраснейшая смерть". Или: "возвращайтесь домой победителями, тогда мы наградим вас своею любовью, а до тех пор станем за вас молиться. Господь битв, покровительствующий нашему воинству, услышит наши молитвы. Днем и ночью возносится наша мольба к небесам, и конечно мы вымолим их благоволение: вы возвратитесь, увенчанные славой! Мы даже не боимся за вас, стараясь быть равными вам по отваге… Нет, нет, матери ваших детей не должны быть малодушными, если желают воспитать новое поколение героев. И если нам придется потерять самое дорогое в жизни, никакая жертва для государя и отечества не покажется для нас слишком большою!"

"Вот это было бы письмо, достойное жены солдата, не правда ли? Но не того ты ожидаешь от своей Марты, солидарной с тобой в воззрениях, в твоем негодовании против обветшалого, слепого человеческого безумия… О, как горько, как мучительно ненавижу я его! Я не в силах даже высказать всей глубины этой ненависти.

"Когда я себе представляю два неприятельских войска, состоящих из единичных, разумных и большею частью добрых и кротких человеческих личностей, которые по команде бросаются друг на друга для взаимного истребления, опустошая притом и несчастную страну, где они швыряют, при своей убийственной игре, – точно игральными картами, – "взятыми" деревнями… как только я представлю себе это, мне хочется вскрикнуть: "остановитесь! перестаньте!!" Из ста тысяч, девяносто, взятые в отдельности, наверно остановились бы с охотою, но, взятые в массе, люди рвутся в бой и неистовствуют, как звери. Довольно, однако. Вероятно, тебе будет приятнее узнать что-нибудь о своих домашних. Так слушай же: мы всё здоровы. Отец постоянно волнуется ходом настоящих событий и жадно следит за всем происходящим на войне. Победа под Кустоццей привела его в неизъяснимый восторг. Он говорить о ней с такою гордостью, точно сам одержал ее. Во всяком случае, по его мнению, слава этого дня до того блистательна, что она осеняет и его, как австрийца и генерала, а потому он бесконечно счастлив. Лори, муж которой, как тебе известно, находится в южной армии, также прислала мне восторженное письмо по поводу Кустоццы. Помнишь, Фридрих, как я однажды приревновала тебя на четверть часа к добрейшей Лори? И как потом этот припадок ревности еще больше укрепил мою любовь и доверие? – О, если б ты обманул меня тогда или хоть раз обидел чем-нибудь… я легче переносила бы теперь твое отсутствие, но когда такой муж находится под градом пуль!… Однако буду продолжать свои новости: Лори писала мне, что желала бы провести остаток своего соломенного вдовства у нас в Грумице, вместе со своей малюткой Беатрисой. Разумеется я не могла отвечать ей отказом, хотя, говоря по правде, всякое общество мне теперь в тягость. Я хочу оставаться совершенно одна с моей тоской по тебе, которой никто не может измерить… На будущей неделе у Отто начнутся каникулы. Он горько жалуется в каждом письме, что война началась до, а не после его производства в офицеры, и молить судьбу, чтобы мир не "разразился" раньше его выхода из военной академии. Пожалуй, он и не употреблял слова "разразился, но оно вполне соответствует его понятию о мире, который представляется нашему юноше, в данном случае, настоящей бедой. Ну, конечно, ведь их воспитывают в этом духе. Пока существует война, нужно воспитывать воинственное поколение; а пока существует воинственное поколение, должна быть война… Ах, неужели не найдется выхода из этого заколдованного круга? Нет, благодарение Господу! Любовь к войне, несмотря на всю школьную дрессировку, постепенно ослабевает, и помнишь, как доказывает в своей книге Генри Томас Бокль этот отрадный факт? Впрочем я не нуждаюсь ни в каких печатных доказательствах; стоить мне заглянуть в твое благородное сердце, Фридрих, чтобы убедиться в этом… Опять-таки возвращаюсь к своим новостям: от наших родственников и знакомых, имеющих поместья в Богемии, мы постоянно получаем письма, наполненные горькими жалобами; проходящие войска, хотя бы даже они шли к победе, опустошают страну, высасывают из нее соки; а что еще будет, если неприятель двинется вперед, и битвы станут разыгрываться в той местности, где стоят их замки, лежат усадьбы? Все тамошние помещики готовы к побегу: вещи у них запакованы, драгоценности зарыты в землю. Нечего и думать о веселых поездках на богемские воды, о мирной жизни в своих имениях, о блестящих охотах в осеннюю пору, а что еще хуже всего: нечего рассчитывать на получение обычных доходов с арендованных земель и промыслов. Засеянные поля будут вытоптаны; фабрики, если не сожжены, то во всяком случае остановлены за неимением рабочих рук. "Настоящее горе, – пишут они, – жить на пограничной земле, а другая беда, что Бенедек так долго медлил перейти к наступлению для начала войны с пруссаками. Пожалуй, можно было бы назвать несчастием и то, что вся политическая перебранка не была улажена третейским судом и что кровопролитная кутерьма завязалась на богемской или силезской почве (ведь и в Силезии, если верить словам путешественников, тоже живут люди, есть обработанный поля и жилища), но такой исход никому не приходит в голову.

56
{"b":"99193","o":1}