"Мой маленький Рудольф сидит у моих ног, пока я пишу тебе. Он посылает тебе поцелуй и поклон нашему четвероногому другу Пукслю. Мы оба скучаем без нашего веселого, доброго пинчера; но, с другой стороны, было бы жаль заставить его расстаться с тобою, а тебе он служить развлечением и составляет компанию. Поклонись ему от нас обоих; я пожимаю ему честную лапу; Руди целует его в милую черную мордочку. "А теперь пока прощай, мой ненаглядный, жизнь моя!"

– Это не слыхано!… Одно поражение за другим! Сначала взята штурмом забаррикадированная Клам Галласом деревня Подол – неприятель напал на нее среди ночи, при свете месяца, сжег до тла, – а после Подола завоеван Гичин… Игольчатые ружья, проклятые игольчатые ружья, косили наших целыми рядами! Оба громадных неприятельских корпуса, – один под предводительством кронпринца, а другой – принца Фридриха-Карла, – соединились и двинулись на Мюнхенгрец.

Таковы были ужасные известия с театра войны, которые мой отец сообщал нам с глубоким отчаянием, равносильным, по своей горячности, с его восторгом по поводу победы под Кустоццей. Однако его уверенность в успехе оставалась непоколебимой.

– Пускай пожалуют они к нам, все, все, в нашу Богемию, и мы уложим их там до единого человека… Тут для них не будет ни выхода, ни отступления; мы окружим их, охватим кольцом… да, наконец, и озлобленное население страны начнет справляться с погаными пруссаками… Это вовсе не так легко, как думают, воевать в неприятельской земле, потому что тут имеешь против себя не только войско, но и мирных жителей… Из домов в Траутенау жители обливали пруссаков кипящей водою и маслом…

У меня вырвался глухой стон отвращения.

– Чего ты хочешь? – сказал мой отец, пожимая плечами, – это, разумеется, жестоко, но на то и война.

– Так не утверждай, по крайней мере, будто бы она облагораживает людей! Сознайся, что она, напротив, делает их бесчеловечными, обращает в тигров, в дьяволов… Кипящее масло! Какой ужас!

– Позволительная самозащита и справедливая месть, дорогая Марта. Неужели ты полагаешь, что игольчатые ружья пруссаков приносят нашим одно удовольствие?… Как беззащитному убойному скоту, приходится австрийским храбрецам погибать от этого ужасного оружия. Но мы слишком многочисленны, слишком дисциплинированы, слишком воинственны, чтобы не справиться с "портняжными подмастерьями". Сначала, правда, нами были сделаны две ошибки. С этим я согласен. Бенедеку следовало немедленно перейти прусскую границу… Меня берет сомните, удачен ли был выбор этого полководца?… Пожалуй, было бы лучше послать в Богемию эрцгерцога Альбрехта, а Бенедеку передать южную армию… Однако не надо отчаиваться раньше времени; ведь до сих пор собственно происходили только подготовительный битвы, которые раздуваются пруссаками в великие победы; решительные сражения предстоят только теперь. В настоящее время мы стягиваем войска под Кениггрецем; вот где, заручившись военными силами свыше ста тысяч человек, мы будем ожидать врага… вот где грянет наша северная Кустоцца!

Там будет сражаться и Фридрих. В последнем его коротеньком письмеце, полученном в то утро, говорилось: "мы отправляемся в Кениггрец".

До сих пор я аккуратно получала известия. Хотя в своем первом письме муж и подготовлял меня к тому, что будет писать редко, но он пользовался малейшей возможностью уведомлять меня о себе. Карандашом, в седле, в палатке исписывал Фридрих торопливым, мне одной понятным почерком целые страницы, вырванные из его записной книжки. Некоторые из них он находил случай переслать по назначению, другие дошли до меня только впоследствии, по окончанию похода.

Вся эта переписка сберегается мною до настоящей минуты. Письма Фридриха не похожи ни на отчеты о военных действиях, изложенные тщательным слогом газетными корреспондентами для их редакций или военными писателями для своих издателей, ни на эскизы сражений, щеголяющие специальными стратегическими указаниями, или картины битв, описанные с риторическим жаром, где рассказчик старается выказать собственную неустрашимость, геройство и патриотический пыл. Я отлично сознаю, что описания моего мужа не подходят ни к одной из этих категорий военных известий и повествований, но что они такое, я сама затрудняюсь определить. Вот на выдержку некоторые из них:

На бивак.

"Без палаток… Теплая, великолепная летняя ночь… Над нашими головами небо, громадное, равнодушное, усыпанное сверкающими звездами… Солдаты спят прямо на земле, измученные долгими, утомительными переходами. Только для нас, штаб-офицеров, разбиты две палатки. В моей поставлено три походных кровати. Оба товарища уже заснули. Я сижу у стола, на котором стоят пустые стаканы из-под грога и горит свеча. При ее слабом мерцающем свете (вход в палатку открыт и туда врывается поток воздуха) я пишу тебе, моя дорогая жена. На свою постель я положил Пуксля… вот умаялся-то, бедный малый! Я почти раскаиваюсь, что взял его с собою. Об нем можно сказать то, что наши упорно повторяют о прусском ландвере: "что он непривычен к тягостям и лишениям походной жизни". В данную минуту мой четвероногий приятель с наслаждением храпит и наверное видит во сне своего друга и покровителя, графа Рудольфа Доцки, а я вижу тебя, Марта… Хотя и бодрствую, но передо мной, точно сновидение, встает твой милый образ в полутемном углу палатки; мне почти ясно представляется твоя фигура, сидящая на одном из наших складных походных стульев… И как мне хочется подойти туда и склонить голову к тебе на колени. Но я боюсь двинуться, зная, что тогда видение исчезает… Я вышел на минуту на свежий воздух. Звезды горят равнодушнее прежнего. В отдалении, там и сям мелькают человеческие тени: это отсталые. Много, много осталось их на дороге; к ночи они дотащились сюда, привлеченные сторожевыми огнями, но далеко не все; некоторые еще лежат где-нибудь по канавам и в высоких хлебах. Но и то сказать, ведь какая была сегодня страшная жара, когда мы шли форсированным маршем! Солнце пекло, точно собираясь вскипятить у нас мозг в голове; а солдату приходится вдобавок тащить на спине тяжелый ранец да ружье, которое натерло до крови усталые плечи… Между тем никто не роптал. Двое рядовых упали и не могли подняться. Еще двое или трое получили солнечный удар и умерли тут же на месте. Их трупы положили в лазаретный фургон. Эта лунная и звездная июньская ночь лишена однако здесь своего очарования. Не слышно ни пения соловья, ни треска кузнечиков; в воздухе нет благоухания роз и жасминов. Ласкающие звуки заглушены скрипом колес, ржанием коней, людскими голосами и гулом шагов ночного патруля, а нежные ароматы цветов – подавлены запахом прелой седельной кожи и другими казарменными испарениями. Но это все еще ничего, пока не слышно карканья пирующих воронов, запаха порохового дыма, крови и гниения. Это еще у нас впереди – ad majorem patriae gloriam. Замечательно, как слепы люди! По поводу костров, зажигавшихся когда-то к "вящей славе Господа Бога", они разражаются проклятиями слепому, жестокому, бессмысленному фанатизму, но усеянные трупами поля сражений в настоящее время приводят их в экстаз. Комнаты пыток – остатки мрачных средних веков – внушают им ужас, а между тем арсеналами своими они гордятся… Однако свеча догорела, фигура в полутемном углу рассеялась, как дым; я собираюсь лечь спать возле нашего милого Пуксля"

…

"На возвышенности, в группе генералов и старших офицеров, с подзорной трубою, приставленной к глазу: вот ситуация, наиболее располагающая к эстетическим впечатлениям на войне! Это хорошо известно господам батальным живописцами, и газетным иллюстраторам: полководцы, обозревающие вооруженным глазом окрестность с какого-нибудь возвышенного пункта, изображаются ими так же охотно и часто, как и предводители во главе своих войск на кони предпочтительно белой масти. Конь скачет во всю прыть или взвивается на дыбы, а герой, повернув голому к скачущим за ним всадникам, указывает величественным жестом руки на клубы порохового дыма на заднем плане, очевидно взывая: "за мной, ребята!"