Особенно не нравилась мне игра в солдаты, которой занимались с мальчиком мой отец и брат. Я не успела оглянуться, как уж ребенку успели внушить понятие о "неприятеле", о необходимости его "поколотить". Однажды мы с Фридрихом наткнулись на такую сцену: Рудольф немилосердно бил хлыстом двоих пронзительно визжавших щенков.
– Вот это тебе, лукавый итальянец! – приговаривал он, нападая на одного из них, – а это тебе, забияка-датчанин! – И удары посыпались на другую собачку.
Фридрих сгоряча вырвал хлыст из рук усердного карателя враждебных наций.
– А вот это тебе, злой австриец, – произнес он, хлестнув раза два по плечам ребенка.
Итальянец с датчанином обрадовались возможности улепетнуть, и очередь визжать от боли наступила теперь для нашего малолетнего соотечественника.
– Ты сердишься на меня, Марта, за то, что я ударил твоего ребенка? В принципе я против телесных наказаний, но жестокое обращение с животными выводит меня из терпения…
– Ты хорошо сделал, – перебила я.
– Так значит… только с людьми… можно обращаться жестоко? – спросил ребенок прерывающимся от рыданий голосом.
– Тоже нет… еще меньше…
– Но ведь ты сам же колотил итальянцев и датчан?
– Они были враги…
– Значит, их можно ненавидеть?
– А вот не сегодня-завтра, – шепнул мне Фридрих, – пастор станет толковать ему о любви к врагам – о, логика! – И, обращаясь к мальчику, прибавил вслух:
– Врагов нужно бить не из ненависти, а потому что они сами хотят поколотить нас.
– Да за что же?
– Потому что мы их… – начал было новичок в педагогике, но тотчас спохватился: – нет, из этого заколдованного круга решительно не сыщешь выхода! Ступай играть, Руди: мы с мамой простили тебя.
Кузен Конрад, как мне казалось, понемногу приобретал благоволение Лили. Постоянство действительно преодолевает все препятствия. Я желала этой свадьбы и с удовольствием замечала, как глаза моей сестры сияли радостным блеском, едва она заслышит знакомый стук копыт лошади Конрада, и как она вздыхала, когда он уезжал. Кузен не ухаживал больше за нею, т. е. не говорил ей о своей любви, не возобновлял предложения, но вел правильную осаду против ее сердечка.
– Как существуют различные способы брать крепость, – объяснил он мне в один прекрасный день: – штурмом, голодом, так же есть и различные средства принудить к капитуляции сердце женщины. Между ними одно из самых действительных: привычка, уменье тронуть… Ведь Лили наверно тронута тем, что я так упорно люблю, упорно молчу и упорно возвращаюсь к ней. Если я перестану бывать, она непременно почувствует громадный пробел в своем существовании, а если я стану еще некоторое время действовать в том же духе, Лили будет не в силах без меня обойтись.
– А сколько лет намерен ты добиваться руки своей избранной?
– Право, не рассчитывал… Просто до тех пор, пока она меня возьмет.
– Я удивляюсь тебе. Да разве нет других девушек на свете, кроме нее?
– Для меня нет. Я забрал себе в голову, что женюсь непременно на ней. У Лили есть что-то особенное в складе рта, в походке, в манере говорить, чего не заменят мне совершенства всех других женщин… Вот хоть бы взять к примеру тебя, Марта: ведь ты во сто раз умнее и красивее сестры…
– Благодарю…
– Но я не женился бы на тебе…
– Благодарствую…
– Именно потому, что ты слишком умна. Ты смотрела бы на меня сверху вниз. Моя звездочка на воротнике, сабля, шпоры не импонируют тебе, а Лили смотрит с уважением на человека, способного постоять за отечество. Я знаю, она обожает военных, между тем как ты…
– Имела уже двоих мужей-офицеров, – возразила я, смеясь.
XI.
Во время обедов, на верхнем конце стола, где мой отец со своими старыми приятелями давали тон общей беседы, и где сидели мы с Фридрихом (на другом конце болтала между собою молодежь), шел по большей части разговор о политике; то была излюбленная тема сановных старичков!… Переговоры о мире, колебавшиеся то в ту, то в другую сторону, доставляли им случай похвастаться своим глубокомыслием, так как рассуждения о государственных делах – самое подходящее и почтенное занятие для серьезных людей в часы досуга. По крайней мере, так думает большинство. Из любезности и дружеского снисхождения к моему слабому женскому рассудку, кто-нибудь из генералов обыкновенно оговаривался и замечал: "Эти вопросы едва ли могут интересовать нашу молодую баронессу Марту; в сущности, нам следовало бы поднимать их только в мужском обществе, не так ли, прелестная барынька?"
Я спешила уверить в противном и серьезно настаивала, чтоб наши политики продолжали беседу. События в военном и дипломатическом мире в самом деле сильно интересовали меня. Смотря на предмет с иной точки зрения, чем гости моего отца, я тем не менее настойчиво желала проследить весь ход "датского вопроса", изученного мною с такою добросовестностью по поводу минувшей войны; мне ужасно хотелось знать, чем-то он кончится. Теперь, после стольких сражений и наших побед, предстояло решить, что будет с обеими герцогствами, служившими так долго предметом раздора; но дела все оставались пока в неопределенном положении. Утвержден ли, по крайней мере, в своих правах Аугустенбург, пресловутый Аугустенбург, из-за которого весь сыр-бор загорелся? Как бы не так! На сцену выступил даже новый претендент, точно им было мало разных Глюксбургов, Готторпов и других герцогских линий, прямых и побочных, имена которых постоянно перепутывались у меня в голове. Теперь Россия выставляла кандидатуру Ольденбурга вместо Аугустенбурга. В результате же войны до сих пор оказывалось, что помимо всяких Глюкс-, Аугустен-, Ольден- и других "бургов", герцогства должны отойти к союзникам-победителям. Привожу статьи мирного трактата, обсуждавшегося в то время:
1) Дания уступает герцогства Австрии с Пруссией. Этим я осталась довольна. Союзники, без сомнения, поспешат уступить бескорыстно отвоеванные ими земли законному владельцу.
2) Граница будет в точности определена.
Это опять-таки было бы очень мило, лишь бы такое "определение" границ представляло побольше устойчивости. Ведь, право, жаль смотреть, как эти синенькие и зелененькие извилистые линии на географических картах то и дело перескакивают туда и сюда.
3) Государственные долги распределяются по количеству народонаселения.
Этого я не понимала, не дойдя еще в своих занятиях до изучения политико-экономических финансовых вопросов. Да и сама политика интересовала меня только в смысле войны и мира, так как то и другое было близко моему сердцу, во-первых, по человеколюбию, во-вторых, из привязанности к мужу.
4) Военный издержки платят герцогства.
Ай да остроумно! Страну опустошили, поля в ней вытоптали, народ перебили, надо же вознаградить ее чем-нибудь за такое множество потерь. Вот в виде награды и придумали обязать ее к уплате контрибуции.
– Ну, что же сегодня новенького насчет Шлезвиг-Гольштинии? – спрашивала уж теперь я сама, видя, что разговор медлит перейти на политическую почву.
– А вот что, – отвечал мне, 13 августа, отец: – граф фон-Бейст поднял на сейме вопрос: по какому праву союзники приняли уступку герцогств в свою пользу от короля, которого германский союз не признает законным владельцем последних?
– В сущности это резонное возражение, – заметила я. – Протокольный принц не был признан законным государем страны, и вдруг вы торжественно принимаете от Христиана IX…
– Ты ничего тут не смыслишь, дитя, – перебил отец. – Это просто хитрость, придирки со стороны Бейста. Герцогства принадлежать нам, потому что мы их завоевали.
– Но ведь не для себя? Война поднялась из-за подтверждения прав Аугустенбурга.
– Опять же ты ничего не понимаешь. Выставляемые кабинетами поводы к войне перед ее началом отступают на задний план, когда она кончится. Тогда победы и поражения вызывают новые комбинации; тогда государства увеличиваются и перекраиваются по совершенно непредвиденной мерке.