Он обогнул дом и постучался в дверь кухни, выкрашенную той же ослепительно голубой краской и окруженную таким же множеством цветочных горшков с петуниями среди фарфоровых колокольчиков. Но и тут никто не отозвался. Нажав на ручку, он обнаружил, что дверь не заперта. За ней скрывалась маленькая, вся в бело-голубых тонах кухня, блистающая чистотой и порядком, хотя и мебель, и кухонная утварь были довольно старыми. И здесь, на столе, Иоэль увидел такую же древнюю банку с хризантемами, но уже другого сорта. Из другой банки, стоявшей на очень старом холодильнике, вырастал и вился по стене мощный, красивый росток батата. С большим трудом удалось Иоэлю подавить внезапно возникшее желание усесться на плетеный стул и остаться здесь, на кухне.

В конце концов он вышел и, слегка поколебавшись, решил обследовать навесы во дворе, прежде чем вернуться в дом и проникнуть во внутренние комнаты. Три курятника под навесами стояли параллельно один другому, ухоженные, окруженные высокими кипарисами и маленькими прямоугольниками зеленых лужаек, по углам которых среди обломков скал росли кактусы. Иоэль заметил, что все три курятника оборудованы кондиционерами. У входа в один из них он увидел костлявого, невысокого, щуплого человека, который, наклонив голову и зажмурив один глаз, разглядывал на просвет стеклянную пробирку, заполненную до половины мутной жидкостью молочного цвета. Иоэль извинился, что приехал неожиданно, без предварительного уведомления и согласования. Представился старинным другом, товарищем по работе покойного сына, то есть Йокнеама.

Старик взглянул на него с удивлением, словно никогда в жизни не слышал имени Йокнеам. Иоэль даже растерялся на секунду: вдруг не туда попал? И поинтересовался, с кем имеет честь беседовать, верно ли, что перед ним господин ли Осташинский, не помешает ли ему неожиданный визит. Старик был в одежде цвета хаки, с широкими, как на военной форме, карманами (возможно, это и вправду была импровизированная военная форма конца сороковых годов — времен Войны за независимость); кожа на лице, воспаленно-красная, цветом напоминала сырое мясо; спина слегка сгорблена и напряжена. Весь его облик обнаруживал смутное сходство с неким хищным существом, то ли куницей, то ли барсуком. И только маленькие глазки, голубые, как двери его дома, пронзительно искрились. Не замечая протянутой для пожатия руки Иоэля, он ответил чистым тенором, с акцентом первых поселенцев, прибывших сюда в начале века из Восточной Европы:

— Да-а. Ваш визит мне мешает. — И добавил: — Да-а. Я есть Зерах Осташинский. — И через секунду, подмигнув глазом-буравчиком, присовокупил с хитрецой: — Вы не присутствовали на похоронах.

Иоэль едва не сказал, что его якобы не было в то время в стране, но и на сей раз удержался ото лжи:

— Вы правы. Я не пришел. — И отпустил комплимент великолепной памяти старика, комплимент, который Осташинский полностью игнорировал.

— Почему же вы пришли сегодня? — спросил он и устремил долгий задумчивый взгляд мимо Иоэля. Рассматривая искоса, прищурив один глаз, против света похожую на семя жидкость в стеклянной пробирке.

— Я пришел кое-что рассказать вам. И кроме того, выяснить, не могу ли быть чем-либо полезен. Но может быть, мы побеседуем сидя?

Старик сунул, словно авторучку, в нагрудный карман своей рубашки цвета хаки пробирку с мутной жидкостью, заткнутую пробкой и сказал:

— Сожалею, нету времени. — И поинтересовался: — Значит, и ты тайный агент? Шпиён? — Это слово он произнес по-русски. — Убийца с разрешения закона?

— Уже нет, — ответил Иоэль. — Быть может, вы уделите мне десять минут?

— Пять, — пошел на компромисс старик. — Пожалуйста. Начинай. Я весь внимание.

С этими словами он повернулся и быстро вошел в полутемный птичник, заставив Иоэля почти бегом последовать за ним. Старик переходил от одного насеста к другому и регулировал краны, с помощью которых наполнялись железные корыта, протянувшиеся вдоль всего птичника. Глухое кудахтанье, подобное бойкой болтовне сплетников, висело в воздухе, полном резких запахов помета, перьев и кормовой смеси.

— Говори, — велел старик. — Но покороче.

— Значит, так, мой господин… Я пришел сообщить, что ваш сын отправился в Бангкок вместо меня. Это я должен был ехать, но отказался. И вашего сына послали вместо меня.

— Ну и что? — произнес старик без всякого удивления, не прекращая решительно и деятельно перемещаться по птичнику.

— Можно, по-видимому, сказать, что я в какой-то мере ответственен за несчастье. Ответственен, хотя, разумеется, не виновен.

— Ну что ж, очень мило с твоей стороны сказать об этом, — проговорил старик, продолжая носиться по закоулкам птичника, по временам исчезая и появляясь в самых неожиданных местах, так что Иоэль почти заподозрил существование тайных подземных переходов между клетками.

— Я отказался поехать, верно, — Иоэль словно продолжал вести спор, — но если бы это зависело от меня, то и ваш сын остался бы дома. Я бы его не послал. Я бы никого не послал. Было там что-то такое, что с самого начала мне не нравилось. Неважно. Правда в том, что мне до сих пор неясно, что же там случилось на самом деле.

— Что случилось? Что случилось… Убили его. Вот что случилось. Убили из револьвера. Пятью пулями. Подержи-ка здесь, пожалуйста.

Иоэль обеими руками придержал резиновый шланг в тех местах, на которые ему было указано. Старик молниеносным движением достал из-за пояса острый нож, проделал в шланге маленькую дырочку, быстро всунул туда поблескивающий металлический краник, заделал стыки и скользнул дальше. А Иоэль — за ним.

— Известно ли вам, — спросил Иоэль, — кто убил его?

— Кто убил? Ненавистники Израиля убили. А кто же еще? Поклонники греческой философии?

— Видите ли, — начал Иоэль, но в это мгновение старик исчез. Будто его и не было. Словно поглотила его земля, покрытая слоем куриного помета, от которого шел бьющий в нос, всепроникающий запах. Он стал искать старика в разных отсеках птичника, заглядывал под клетки, двигаясь все быстрее, почти бегом, озирался, путался в переходах, как в лабиринте, плутал. Наконец, отчаявшись, он позвал во весь голос:

— Господин Осташинский!

— Кажется, ваши пять минут уже истекли, — откликнулся старик, неожиданно возникший совсем рядом за маленькой стойкой из нержавеющей стали с мотком тонкой проволоки в руке.

— Я хочу, чтобы вы знали: это мне было поручено поехать, и сына вашего послали только потому, что я отказался.

— Это я уже слышал.

— Я бы туда вашего сына не послал. Я бы туда вообще никого не посылал.

— И это я уже слышал. Еще что-нибудь?

— Известно ли вам, мой господин, что вашему сыну обязаны жизнью все музыканты Израильского филармонического оркестра, которых собирались убить террористы? Позвольте рассказать, каким хорошим человеком был ваш сын, честным, мужественным.

— Ну и что? Нужны нам оркестры? Какой толк есть нам в оркестрах?

«Он сумасшедший, — решил про себя Иоэль, — тихо помешанный. Это очевидно. Да и я не лучше, раз явился сюда».

— Во всяком случае, я глубоко сочувствую вашему горю.

— Но ведь и он, на свой лад, был террористом. Если человек ищет смерти, своей собственной смерти, которая была бы ему по нраву, в конце концов, с течением времени он найдет ее. Что в этом особенного?

— Он был моим другом. Довольно близким. И я хотел бы сказать… Поскольку вы, если я правильно понял, довольно одиноки… не хотите ли побывать у нас? Погостить, пожить. Может быть, даже продолжительное время. Мы живем, я бы сказал, большой семьей… что-то вроде городского кибуца. Почти. И без труда могли бы — как бы лучше выразится? — принять вас в свою семью. Или я могу быть полезен чем-нибудь иным? Вам что-нибудь необходимо?

— Необходимо? Что мне необходимо? Очистить сердца наши — вот что нам необходимо. Но в этом деле не может быть ни помощников, ни принимающих помощь. Здесь каждый сам по себе.

— И все же я просил бы вас не отвечать отказом. Подумайте, есть ли что-нибудь такое, что можно сделать для вас, господин Осташинский?