– Зачем синьору так много бумаги? – с улыбкой спрашивает официант.

– Синьор – русский поэт! Ему нужно писать. Несите ром, бумагу – побыстрее, и – от’ебитесь!

Этим летом от жары в Европе умерли несколько человек, зато пока не упал ни один самолет. Этим летом во Франции горели леса, а католический понтифик публично молился о дожде, зато Антониони и Бергман переселились из нашего засушливого в более влажный мир. Этим летом Ближний Восток охвачен жаром политических страстей, зато Россия захлебывается пивом… Эти летом… Этим летом… Все мужчины – как омлеты. Этим летом я победил закон всемирного тяготения, я стал легким, легче воздуха… как песок, как пыль, как блеск радуги, как перышко!

Но! Но! Никаких напоминаний об этой суке, которой мне так не хватает! Я начинаю новую жизнь! Все заново! Я, как змея, вырвавшая ядовитые зубы, сбрасываю прежнюю кожу. Этим летом я стал легче… Квартира, автомобиль, сейф с наликом, банковские карты, золотые, платиновые бриллиантовые – членство, статус, принадлежность… На хуй! Я перестал считать это своим, все это меня больше не волнует… Я гоню жир! Смердящий тюлений жир, который покрыл меня за годы, как голуби калом статую Джордано Бруно в трех метрах от моего столика.

В мае я ощутил нестерпимую духоту. Москвичи ворчали на прохладную погоду и надевали курточки по вечерам, а я открывал все форточки и окна, включал вентиляторы на полную мощность, раздевался догола в своей квартире, забирался в ванну, наполненную кубиками льда, купил кислородную подушку и все равно не мог насытить легкие кислородом. Может быть, поэтому я стал ненавидеть свои вещи? Постепенно, одну за другой… Любимые вещи, которые я собирал всю жизнь в один большой музей собственного имени. Которые всегда создавали стабильную декорацию моей благополучной жизни. Вещи, которые я знал по именам и наощупь… Которые дарили мне временное забвение от тревог в момент, когда я охотился за ними в джунглях супермаркетов, баюкали мое эго собственника и служили весомым доказательством того, что я существую… Если по отношению к чему-то рядом с моим именем звучит цепкое «хозяин», значит, я – живой, я – не сон, не фикция, я – настоящий… Мне стало душно с ними. Они загромождали пространство. Я погнал жир!

Я начал обходить любимые магазины окольными путями, как рассадники холеры. Спустя пару месяцев после того, как я перестал покупать вещи, я начал избавляться от них. Сначала в мусорный бак полетели пары обуви, концертные пиджаки и рубашки, которые прочно ассоциировались у меня с потогонным марафоном в пользу факин-шоу-бизнеса и Его Говнейшества Продюсера. В мусор! Больше воздуха! Затем настала очередь глупых книжек, нелепой посуды, подаренных и приобретенных за двадцать лет сувениров, всех этих плюшевых, замшевых, эбонитовых, позолоченных Гамадрилов! В мусор! В мусор! Больше воздуха! Конечно же, в помойку полетели, беспомощно размахивая глянцевыми конечностями, все красочные альбомы с репродукциями, все постеры, ковры, эстампы и прочая поебень, захламившая жизнь. Долой сборщики пыли! В мусор! В мусор! Меня, правда, немного удивило, когда по тому же адресу полетела музыка. Огромная коллекция CD, предмет гордости и обожания, библиотека красоты, хранилище изысканнейших созвучий стала таять, как восковой идол. Я вдруг осознал, что музыка, которая изменила мир вокруг и мой собственный мир, умещается на одной флэшке. Тогда зачем полторы тысячи дисков мозолят мне глаза и отвлекают от важного. Жир поплыл! Жир начал испаряться!

Затем меня начало тошнить во время ужинов, как беременную женщину. Обычно это происходило за сигарным десертом, между второй и третьей рюмкой Bas Armagnac Napoleone, когда разговор в дружеской компании менеджеров и заказчиков переходил на обсуждение деталей будущих контрактов. Пока мне хватало сдержанности, чтобы добежать до туалета и выбросить из себя только что поглощенный ужин, не испытав, впрочем, никакого облегчения. Но каждый день список ресторанов, закрывавших для меня свои двери, увеличивался.

Оставались еще поездки по городу, эти гонки против ветра, наперегонки с ветром, которые я всегда любил. Горящая Москва, бриллиантовая помойка роскоши, нищеты, амбиций, красоты, порока ласково купала меня в неоновых волнах. Мне пришлось расстаться с водителем Стасом, потому что уже не мог платить ему прежнюю зарплату. Я сел за руль и погнал по проспектам! Но правила дорожного движения, одно за другим, забывались, испарялись из головы вместе с жиром. Я и Правила?! Ты когда-нибудь встречала более отвратительное сочетание? Вот я превысил скорость, вот пересек двойную сплошную, вот развернулся в неположенном месте… Вот я поехал по встречной на красный сигнал светофора и – Краш! Бьюик вдребезги! Мой милый друг! Прощай, ты был мне дорог! Я оплакал его…

Зато я начал дышать. Я больше не задыхался бессонными ночами у распахнутых окон. Я почувствовал вкус воздуха. Он пах сыростью, травами, замороженными грибами, спелым ананасом и бензином.

Зато я начал слышать… Я услышал музыку! Столько лет, исполняя музыку на сцене, я наконец ее услышал! Тоненьким ручейком она просочилась сквозь жировые торосы, немного озорная, местами сентиментальная, живая… Под старую корейскую гитару я сочинил «Фонограф» и «Нищего», удивленно покачивая головой: «Так вот, значит, что во мне такое есть… А я и не знал». Я начал становиться музыкантом после стольких лет, в течение которых считался музыкантом!

На Кампо деи Фьори темнеет. Моя задумчивость гасит солнце. Я снова делаю знак официанту.

– Сеньору как всегда? – он склоняется с оскорбительной учтивостью. Они никогда не думают о том, что эта вежливость может быть оскорбительна. Ведь они не станут так себя вести со своими. А со мной ведут. Потому что я – чужой.

– Да, как всегда, и побольше бумаги! – я поднимаю голову, осматриваюсь вокруг, игнорируя туристов, жонглеров, фокусников, мимов, и упираюсь взглядом в памятник Джордано Бруно – невысокую шишку в центре площади. Просвещенного Джордано сожгли здесь, на этом самом месте… Забавно, сидеть на инквизиторском пепелище и писать письма Королеве…

29 июля 2007 года

Он, как обычно, приносит мне ром, сигару и почтовые открытки вместо листков бумаги.

– О! Ю лук лайк Винсент Галло! – восклицаю я при виде его физиономии благородного арабского скакуна с орлиным клювом. Сегодня я сижу в другом кафе на той же Кампо Деи Фьори, и этот официант обслуживает меня впервые. А еще впервые за последние три дня мне хочется поговорить с человеком. Поднос в руках человека заметно вздрагивает.

– Синьор! Синьор знает Винсента Галло? Какое счастье! Винсент Галло – мой любимый артист, мой кумир! Из-за него я захотел стать актером! Меня зовут Лука, я учусь на актерских курсах при «Чинечитта», а здесь… подрабатываю… я вообще-то не из Рима… из Вероны.

– Как поживают старики Монтекки? – интересуюсь исподлобья, но Лука как заклинание способен повторять лишь одно имя. Винсент-Винсент-Винсент!

– Знаю ли я Винсента Галло? – этой ночью я впервые нормально выспался за все время здесь в Италии. Мне снился маленький уютный ресторан, я сижу за столиком, жду консоме… Неожиданно ко мне подсаживается странная пара – мама с дочкой лет пяти. Мать извиняется и сообщает, что она – гадалка. Не нуждаюсь ли я в предсказании? Я вежливо благодарю и отказываюсь. Тогда она выбегает из ресторана, оставив дочь за моим столиком. Пока я раздумываю, что делать с девочкой, которая молча продолжает царапать что-то на салфетке, у одного из посетителей за соседним столом начинается приступ эпилепсии. Он вскакивает и начинает кружиться по залу, размахивая руками, задевая стулья и посуду. Грохот мебели! Звон разбитых бокалов! Все окружающие в панике бегут со своих мест и пытаются увернуться от эпилептика, будто на кончиках его пальцев – смертельный вирус. Я не успеваю. Эпилептик рвется ко мне и касается моей шеи. Девочка, не обращая на нас внимания, продолжает царапать салфетку. В этот момент в дверях ресторана возникает мать девочки, и я отчетливо вижу, как эпилептик подмигивает ей. А затем шепчет мне в самое ухо: «Жы-Шы… Ты свободен!»… Этот сон, вместо того чтобы испугать, навеял покой, я выспался, и меня снова одолевает соблазн побыть кем-то другим. Хоть немного…