Белка с противными ар-эн-бишными модуляциями, эротично придыхая, что у них называется «на субтоне», заводит жалобный вокализ «Чему быть».

Я протискиваюсь к столику, за которым уплетают суши люди из Белкиного окружения. Некоторых я знаю. Ее стилист, концертный директор, продюсер Гвидо.

– Таня сказала, что я могу здесь присесть…

– Падай, – Гвидо гостеприимно кивает на свободный стул.

Щелк! С этим кадром все понятно. В центре его человек, который сам поставил себя в гиперзависимость от телемагната. Вряд ли на свете существует что-то, чего он не совершил бы ради эфира. Вплоть до поголовного истребления австралийских коала, если на то будет воля Всевидящего. Он сосет в этой питательной цепочке, продукт которой – не только жидкий белок. Гвидо громко аплодирует, свистит, кричит: «Браво!» Он вальяжен, благодушен, глядя на него, ни за что не скажешь, что вчера утром ему позвонили и сообщили о трагедии с артистом.

Его подопечная с победительной улыбкой дрессировщицы, укротившей население отдельно взятых джунглей, под нарастающий бит шепчет в микрофон, заговаривая боль любого тевтонского мальчика:

Компьютерные петли дерутся с гитарными рифами за пространство. Я впервые слышу ремикшированную версию ее первого хита.

Будто естественно цветущему и так же естественно готовящемуся вступить в пору увядания созданию сделали подтяжки, скорректировали нос, подрезали уши, и – не без легкой липосакции. Ресторан взрывается восторженными криками, столики быстро пустеют, гости трутся друг о друга на маленьком танцполе. Трение = электричество. Белка сейчас – как маленькая волшебница. Плавной модуляцией голоса превращает в единый поток электронов таких разных, случайных и неслучайных мотыльков, что слетелись на ее беспощадный огонек.

Женщины в открытых платьях, с осанками древнегреческих амфор, – жены, партнерши, любовницы – те, что в жизни абсолютно зависят от прихотей телемагната, – колышатся, как лианы под тропическим бризом. И в этот момент возможно… им наплевать на тех, от кого они зависят… они про них позабыли. Сейчас они – цветы, ведущие хоровод в состоянии полного умопомрачения. Они под гипнозом. Гипнотизер вытаскивает из-под самых потайных, запертых на семь кодовых замков и залитых свинцом дверей то, что мгновенно ложится на их лица, поверх водонепроницаемой косметики.

Я с трудом отрываю взгляд от этих лиц, чтобы отыскать посреди всеобщего помешательства главного героя торжества. Вон он, в полумраке ложи, застыл, не выпуская вилку из руки. Его глаза, как и мои секунду назад, прикованы к женщинам на танцполе. Он жадно читает то, что легло на их лица поверх водонепроницаемой косметики. Я уверен, в этот момент он зависит от них. Он сосет. Он уже внизу пищевой цепочки.

Последние звуки песни тонут в овациях, в прерывистом выдохе коллективного экстаза. Наваждение испаряется. Люди возвращаются обратно в себя, стряхивая остатки волшебства, как хлебные крошки. Белка оставляет в воздухе застенчивую стайку воздушных поцелуев. Вспотевшие музыканты покидают сцену. Им на смену выскакивает лощеный ведущий, замаринованный в геле и блестках. В пиджаке иссиня-черного бархата, расшитого позолотой, в кружевном жабо, белизной с которым могут поспорить только его зубы. Конечно, тот самый валет из карточной колоды Телемагната.

– быстро-быстро-быстро-аплодируем-аплодируем-аплодируем-спасибо-спасибо-тако-удивительное-выступление-нашей-любимой-Белки-да? – вас-накрыло? – вас-перевернуло?

Ведущий делает вынужденную паузу, которую мало кто замечает, потому что, жадно хватив ртом воздух, он выпускает по публике следующую нескончаемую очередь бронебойной дребедени:

– двигаемся-двигаемся-двигаемся-дальше-дальше-не-забываем-выпивать-закусывать-за-здоровье-нашего-дорогого-именинника-а-вот-уже-на-сцене-появляется-потрясающее-потрясающее-поверьте-мне-шоу-которое-никак-не-назовешь-закуской-нашего-вечера-встречайте-встречайте-артистов-шоу-«Торнадо»-наше-коронное-блюдо!

Ведущий удаляется задним ходом, столкнувшись по дороге со странной фигурой в белом балахоне. Лицо этого человека закрывает капюшон модели «ККК», так модной в сезоне 1939-40 гг. в некоторых из североамериканских штатов. Человек молча подходит к самому краю сцены и ставит рядом с монитором внушительных размеров магнитолу. Из тех, что меломаны со стажем предпочитают переносить на плече, тренируя матросскую походочку. Он со значением поднимает вверх указательный палец, резко переворачивает его вниз и вдавливает в клавишу на верхней панели магнитолы. Публика, завороженная этими манипуляциями, замирает в предвкушении. Из кратерного чрева магнитолы раздаются шипение, хрипы, которые быстро прерываются энергичным битом на высоких частотах, будто магнитола вознамерилась передать нам нечто важное при помощи морзянки. Впрочем, ничего расшифровывать не приходится. Спустя минуту, в течение которой человек в белом балахоне извивается в волнообразном танце под нежную пульсацию, поверх нее из динамиков раздается голос. Я ловлю выражение охотничьего любопытства на лице продюсера Гвидо. Пение Сирен – вот единственное, что приходит на ум при звуках этого инструмента природы. Я догадываюсь, какие мысли сейчас роятся за кустистыми бровями Гвидо. «Синтезатор? Сэмплы? Чьи сэмплы? А если – живьем писали? Немыслимо! Пойду перехватывать после шоу!» Любой продюсер на его месте рассудил бы так же. Дивный голос переливается красками, как океан, подсвеченный изнутри рождественской иллюминацией; голос вибрирует, звенит, обволакивает утробной вязью; голос зовет, обещает, манит. Впрочем, все это относится лишь к звучанию. Публика же настороженной тишиной мгновенно реагирует на информацию, которая транслируется голосом – я так и не смог понять – мужским или женским – с волшебной непосредственностью.

Голос рассказывает античным гекзаметром, в манере слепца Гомера историю о маленьком мальчике, который взрослел, учился, бился с быком на Олимпиаде, мечтал, мечтал, мечтал…

В это время из-за кулис появляются еще три фигуры в таких же балахонах, что и первый участник шоу, с огромными пакетами в руках. Легко спрыгнув со сцены в зал, они быстро обходят гостей, вынимая из пакетов и вручая каждому простенькую картонную маску. Гости немедленно подхватывают игру, надевают маски, предвкушая веселое дурачество. Спасибо! Какой подарок мне! На них оказываются маски животных. Тех, кого я мечтаю снимать всю сознательную жизнь. Я выхватываю Лейлу и начинаю строчить кадры. За столом рядом со мной больше нет стилиста, концертного директора и продюсера. Их места заняли волк, поросенок и какой-то востромордый зверек… Может, хорек? Или – куница?

А Сирена из магнитолы поет о том, как мальчик мечтал, мечтал… и женился на дочери вождя. Как она исполнила его сокровенные желания. Как он сам стал вождем провинции и правил, сочетая хитрость с коварством, расчетливость с мудростью.

Тем временем фигуры в балахонах, раздав гостям маски, возвращаются на сцену и продолжают пантомимой изображать историю, которая уже захватила внимание публики.