Гвидо не понимает, мне невозможно разглядывать Славку со стороны. Я уже смотрю на весь мир, в том числе и на него, своего продюсера, Славкиными глазами.

Мой первый мужчина. Первый мужчина, пробудивший во мне доверие и нежность. И его бравада, и его маска отчужденности, и его маска превосходства, и его маска агрессии, и все остальные его защитные маски стали для меня открытым лицом, еще в тот момент, когда мы терлись носами на его клетчатом диване и никак не решались коснуться друг друга по-настоящему. А окончательно я поняла, что влюблена в него той ночью, в Питерском отеле, когда после корпоратива «глухих», преображенная Анкиным мастерством в неотразимую «femme fatale», я жалела его, а он курил и рассказывал мне историю своей семьи. Конечно, «литерную» легенду, ведь он так в нее верит. Нам не удалось уснуть. Он рассказывал и был таким доверчиво беззащитным в своих словах…

Наутро мы гуляли по этому блеклому, но полному имперского достоинства «Дворцу на болотах», как Славка называет Питер, и делились секретами.

– Давай так, – предложил выдумщик Лисий хвост, – я тебе рассказываю свою тайну, а ты решаешь – правду я сказал или обманул. Потом поменяемся.

– А зачем обманывать?

– Да это – не обман вовсе, скорее – попытка мифотворчества. Так жить интереснее!

– Давай попробуем. Кто начинает?

– Я. Мне есть, что поведать… Я в детстве убивал лягушек. Надувал их через соломинку и лопал!

– Фу, садист! Но я тебе верю. А я принимала роды у собаки.

– Разве они в этом нуждаются?

– Ну… им тоже приятно, когда кто-то рядом.

– Кстати, один-ноль в мою пользу. Я соврал насчет лягушек.

– Ах ты, козлина!

– Учитесь, ваше простодушное высочество. А еще я… Я в последнем классе школы, чтобы немного подзаработать, писал в одну эротическую газетку аннотации на порнофильмы!

– Ого! Извращенец! Снова врешь?

– А ты веришь?

– Верю.

– Это правда. Меня запирали на целый день в квартире с кассетным видеомагнитофоном, они тогда еще были большо-о-о-ой редкостью, я ставил фильмы и смотрел их на ускоренной перемотке. А потом придумывал строк десять, типа «…неожиданные операторские ракурсы позволяют по-новому взглянуть…», ну и прочая пурга в таком духе. Вечером меня освобождали и выдавали сто рублей. Хорошие были деньги по тем временам. Я шел к друзьям, напивался и пробовал сочинить песню…

– Дрочил?

– В смысле?

– Когда фильмы смотрел, дрочил?

– А кто бы удержался? От безысходности, для профилактики спермотоксикоза.

Прохожие постоянно оборачивались на нас. Славка, конечно, прогуливался в очках на пол-лица, но его все равно узнавали и подходили за автографом. Он терпеливо расписывался на учебниках по биологии, ежедневниках, чеках из магазинов, даже конфетных обертках. Конечно, ему льстило внимание, но я заметила, что он слегка раздражается оттого, что его отрывают от меня.

– Твоя очередь, – попросил он, подписав чей-то паспорт.

– М-м-м… Когда мне было одиннадцать лет, я пела на вокзале, ну… тоже деньги зарабатывала. Просто по приколу. Хотелось самой что-то делать. Родители не знали. А фотограф из нашей тверской газеты сделал снимок, и его поместили под статьей о малолетних беспризорниках. Просто так, для иллюстрации… Досталось же мне тогда от предков! В школе все пальцем в меня тыкали! И соседки во дворе года два еще головами качали: «Вот идет наша беспризорница»…

– Правда, что ли?

– А это уж ты мне скажи…

Он хватает меня за руку, повыше кисти и пытается уловить пульс. Секунд двадцать я терплю непрерывные электрические разряды от его прикосновения. Я хочу его прямо здесь, на Итальянской улице Северного города. Конечно, мой пульс ускоряется от приступа желания, а не оттого, что я соврала. Наконец он выпускает мою руку.

– Я верю.

– …да… я сказала правду, – не знаю, зачем я соврала во второй раз. Ну, просто не знаю!

Славка прищурился, я почувствовала это даже сквозь его очки, но ничего не сказал.

– А я… я никому не рассказывал об этом… Ты – первая! – он набирает полную грудь воздуха, но молчит… И я молчу. И он молчит. Наконец с шумом выдыхает:

– Ты – первая!

– Ты у меня уже несколько раз – первый! Так что – колись…

– А я… а я… а я всю жизнь боялся публики. Вот! Только чур – никому!

– Могила!

– Помню свое первое выступление, классе в седьмом. На школьном вечере спел пару песен «Битлз» под гитару. У нас вообще никто не умел петь по-английски, так что фурор был гарантирован заранее. Вся школа аплодировала, орала, свистела, даже завуч и физрук… А я будто обжегся о крапиву. Почему-то так стыдно стало… так неловко, что я воспользовался их вниманием, получил от них такую… волну чувств… Я знал, что все будут благодарить меня, хлопать по спине, пожимать руку… Так что я быстренько со сцены по пожарной лестнице переполз на два этажа ниже, заперся в туалете и просидел до глубокой ночи, пока все не разошлись.

– Во как! Кто бы мог подумать! – Меня подмывало сказать, что он соврал, и очень хотелось, чтобы он признал это. Но вместо этого я тупо подставила его. Стайка школьниц, передвигавшаяся по противоположной стороне Садовой улицы, спровоцировала. Они были так увлечены собой, что не замечали ничего вокруг. Я внезапно заорала:

– Это же Змей! Слава Змей! – и отскочила от Славки на пару шагов, – Слава, поцелуй меня!

Школьницы вспорхнули, перелетели улицу, чуть не задавив пару автомобилей. Моему осажденному со всех сторон возлюбленному пришлось расписываться в дневниках, то ли – за родителей, то ли – за классного руководителя. Когда волна малолеток схлынула, я обнаружила пятна розовой помады на милом лице и темный квадрат на месте оторванного нагрудного кармана.

– Дура! – беззлобно бросил он мне, – я правду говорил. Действительно побаиваюсь публики.

– Прости, – я обняла его и доверчиво прижалась щекой к тому месту, где минуту назад был карман… напротив сердца.

– А мы, кажется, незаметно перешли к рассказам о страхах! Ну-ка отвечай, только быстро, не задумываясь, чего ты боишься?

– Летать! А ты?

– Зубного врача!

– Арабов!

– Будущего!

– Старости!

– Сумасшествия!

– Любви!

Мы бросали реплики друг другу, как мяч, стараясь ни на секунду не задуматься и отбить в одно касание. Но, когда я выпалила «Любви!», он будто споткнулся. Приподнял очки и внимательно посмотрел на меня припухшими после ночной гулянки глазами:

– Почему?

– Не знаю… Хочу ее и боюсь.

– А я больше всего боюсь, что мне никогда не сделать того, что сделали все мои Санты. Санта-Смит, Санта-Моррисси, Санта-Йорк, Санта-Рид… Никогда мне не стать таким же свободным и таким же значительным.

– Почему?

– Потому что у нас это никому не нужно. Ты будешь национальной звездой хоть до пенсии, пока развлекаешь публику. Только при одном этом условии. Но никому не нужны песни, которые лишают иллюзий, надежд, песни разочарованности, страха, песни о погруженности в свой потайной мир… Здесь нужны клоуны или те, кто рвут рубашку на груди. Бр-р-р… Не люблю! Меланхолики и самоеды здесь не покатят… А все мои любимые Санты – такие… и поют об этом…

Я замолчала, задумавшись на тему его внезапного приступа серьезности. Мы неспешно дотопали к Гостиному двору. Славка прервал молчание:

– Знаешь, а пойдем покупать друг другу подарки. Разойдемся в Гостином, ты – направо, я – налево, а через двадцать минут встречаемся на этом месте.

– Принимается. Только у меня нет денег.

– На. – Он сунул мне в руку несколько бумажек.

Я, как всегда, опоздала. Когда вернулась через полчаса, он уже ожидал меня с небольшим свертком в руке. С церемонным поклоном вручил его. Я с не меньшей торжественностью передала ему пакетик с блесточками.

– Смотрим?

– Давай. Раз, два, три!

На счет «три» мы разом заглянули в пакеты. И расхохотались, вспугнув прохаживающихся под ногами с хозяйским видом жирных питерских голубей. В свертке, который он передал мне, лежали узкие голубые трусики с сердечком спереди. В пакетике, который отдала ему я, обнаружились красные боксерские трусы, с вышитой на гульфике надписью «I’m superman!».