– Что значит почти? – Ройзман хмурится.

– Ну… он говорить уже не мог, только рукой так… вроде знак…

– Какой знак?

– Палец поднял и показал… на меня.

– И это все видели?

– Да, все.

– Так-так… – Ройзман снова хмурится, – а в материалах дела этот эпизод – «…и он указал пальцем на подозреваемую…» – значится только в показаниях свидетельницы Илоны Приходько. Остальные свидетели утверждают, будто ничего не заметили.

– Вообще-то все это видели, – Белка низко опускает голову.

– Значит, все они, кроме Илоны Приходько, – друзья вам. А вот ответьте, – Ройзман резко меняет тему и интонацию, – в поведении вашего Славы Порывайкина вам ничего странным не показалось? Может, он был взволнован чем-то? Расстроен? Неприятностей с ним накануне никаких не случалось? Деньги, там… здоровье, работа…

– Нет. Он не такой… был. Он всегда очень радовался жизни. Он ее очень любил… – Белка всхлипывает навзрыд и поднимает на нас свои заплаканные глаза, – Постойте! Вы это говорите к тому, что…

– Именно. Не мог ли он просто покончить с собой? Выброситься с балкона… пусть – третий этаж, но все же – достаточно высоко. Это весьма распространенный способ ухода из жизни в среде рок… – Ройзман шевелит губами, подбирая слово, – …рок-артистов! Что вы думаете?

Белка отчаянно и долго крутит головой. Я начинаю волноваться за ее вестибулярный аппарат.

– Никак он не мог покончить с собой. Нет-нет! Импоссибль!

– А вот продюсер ваш мне успел порассказать о его суицидальных м-м-м… фокусах, если можно так выразиться. Говорит, что склонность к саморазрушению у вашего Славы определенно присутствовала.

– Ерунда все это… Дурачество, эпатаж! Славка веселый был. Куражный… Из Израиля, с гастролей прилетел, запах моря мне привез…

– Послушайте меня, деточка, – шестидесятилетний Ройзман заглядывает Белке в глаза, будто и вправду наставляет родную внучку на путь истинный, – я говорил со следователем, обвинение вам пока не предъявят. Вы пока проходите по делу подозреваемой. У подозреваемых всегда есть по одному шагу на маневр в ту или в другую стороны. Шаг в одну сторону – подозрения сняты, ты – чист. Шаг в другую – и ты уже обвиняемый. Давайте-ка вместе сделаем шаг в правильную сторону. Моя работа – помочь вам сделать этот шаг. Почему вы считаете, что этот ваш Слава не мог покончить с собой? Ведь, если не ошибаюсь, он уже предпринимал подобную попытку, полгода назад в Италии?

– Там несчастный случай был…

– Облить себя спиртом и поджечь на глазах у пары десятков туристов – несчастный случай?! Хм… Тогда – Вторая мировая война – досадное недоразумение!

– Нет-нет-нет! – Белка переходит на свистящий шепот и смотрит на Ройзмана снизу вверх взглядом смертельно раненой лани, – я не верю, что он сам… его столкнули! Я уверена! Его убили! Кто-то убил…

– Если настаивать на этой версии, то первая кандидатура на роль обвиняемой в преднамеренном убийстве – догадываетесь кто?

Белка снова опускает голову.

– Я знаю… его убили.

– А вот… Я деликатный сейчас вопрос задам, но вы мне ответьте на него предельно искренне. Я – на вашей стороне и осуждать вас не стану… – адвокат поправляет очки, – вы что-нибудь во время ваших любовных игр употребляли? Ну… Вы меня понимаете?

– Понимаю. Употребляли. – Белка не прячет глаза. Напротив, смотрит с вызовом.

– Что именно?

– Кокаин… перед сексом… До этого – виски…

– Так-так…

Лязгает дверь, и в комнату для свиданий просовывается розовощекая физиономия дежурного сержанта:

– Пожарская! За тобой родственник приехал!

– Как за мной?! Разве я не арестована?

– Я же говорил, деточка, что вы пока не обвиняемая, а всего лишь подозреваемая, – Ройзман произносит это таким тоном, будто отсутствие обвинения – его личная заслуга. Словно подслушав мои мысли, он победно сообщает: – Ну, а ваш покорный слуга договорился со следствием, чтобы вас отпустили домой, даже не взяв подписку о невыезде. Следствие идет вам навстречу ввиду, так сказать, разъездной специфики вашей работы. Человек вы публичный, довольно известный и, думаю, никуда не сбежите, – Ройзман выдавливает короткий сухой смешок и начинает собирать бумаги в свой атташе-кейс из дубленой коричневой кожи. Вдруг резко останавливается и пристально смотрит на Белку, по щекам которой медленно разливается румянец:

– И все-таки… Помогите мне, пожалуйста. Не нужно усложнять то, что не стоит усложнять. Заговоры, убийства, триллеры… Все это ужасно запутает дело и неизвестно еще к чему приведет. А вот несчастный случай или самоубийство – кратчайший путь… – он не успевает договорить.

– Лерочка! Родная моя! – в комнату врывается невысокий коренастый мужчина, с огромными жилистыми руками, глазами навыкате и короткой прической «ежиком». – Прости! Не успел раньше! Мчался из Твери!

– Дядя Тони! – Белка бросается ему на грудь. Несколько секунд спустя, покончив с объятиями, она соблюдает легкую видимость протокола:

– Знакомьтесь. Это Антон Афонович, мой дядя. А это – папара… то есть фотограф Агеев и адвокат… мой адвокат…

– Ройзман. Исаак Натанович Ройзман, – адвокат церемонно раскланивается.

Боже, благослови милицейские участки и следственные отделения! Благослови конторы ЖКХ, военкоматы и паспортно-визовые службы. Если б не эти угрюмо-серые заведения, пахнущие канцелярским клеем и населенные озлобленными, потерявшимися во времени людьми, ежедневно стоящими на страже своей личной мести окружающим… Если бы не они, какую высокую цену пришлось бы платить каждый раз, чтобы испытать маленькую радость в нашей пресыщенной жизни?! Нет, серьезно, Господи, отсыпь им побольше гречки да избави от налогообложения. Они умеют создать в нас иллюзию, что городской смог – чистый кислород. Проведи пару часов в любом из подобных казематов, – и ты искренне, как умел только в далеком детстве, радуешься свежему морозному воздуху на улице, небу над головой, деревьям, автомобилям, прохожим, суетящимся вдоль тротуаров, спешащим по делам, которые уже не кажутся тебе такими бессмысленными. Черные московские вороны начинают представляться райскими птицами. Ты переживаешь короткую терпкую инъекцию счастья от возможности выпить чашку кофе, выкурить сигарету и вернуться в свое теплое жилище, которое еще утром казалось таким неряшливым и постылым. Когда выдается эта редкая возможность побывать в липучей паутине чьей-то власти, свобода перестает казаться непременной данностью, будничной и скучной, как утренний звонок будильника. Ты начинаешь ощущать ее каждой клеткой и наслаждаться. Ты – счастлив. Ты вновь умеешь радоваться мелочам. А всего-то – пара часов в отделении…

Я вижу этот каллиграфический почерк счастья на любимом лице. Белка светится, держа за руку своего дядю. Она снова – та самая Белка, какой я запомнил ее на вечеринке журнала, на кинофестивале, в кабинете ресторана, пропагандирующего утонченно восточный подход к наслаждениям. На прощание она дарит мне лучик этого света, осторожно целует в щеку и шепчет:

– Спасибо тебе… Не пропадай.

Они с дядей усаживаются в джип, похожий на огромную черную черепаху, и растворяются в пробке. После отделения милиции я готов признаваться в любви московским пробкам. Ройзман откланивается, ссылаясь на неотложные встречи.

– Мсье Агеев, я обязательно буду держать вас в курсе этого дела. Несмотря на то, что мой заказчик – не вы. – Его крючковатый палец рассекает воздух рядом с моим носом.

– Мерси, Исаак Натанович. Всегда взаимно – к вашим услугам.

Я, одинокий и впечатленный, остаюсь стоять на крыльце государственного учреждения, курить и наслаждаться свободой. Мгновения счастья… Не ради этих ли мгновений я нервничал, мчался, звонил, обгонял, кусал губы, думал, думал, думал…

– Милый папарацци! – раздается сзади мелодичный оклик. Я оборачиваюсь и сталкиваюсь с Анкой. Со времен нашей первой встречи на вечеринке журнала, когда я беззастенчиво воровал их с Белкой поцелуй на хард-диск Лейлы, она ничуть не изменилась. Разве что еще похорошела.