Везде оно, солнце. Золотое солнце. Милое солнце. Солнце-кольцо.

Солнце!

Скорей струны света протяни, златовейные струны, солнце, везде натяни!

Вот парчовой желтизной, как сквозной паутиной, коснись, как фатой, пролети над морем деревьев.

Золотой фазан, коснись своими червонными перьями!

Напои светом утренним!

Скоро солнце иссякнет и опустится на запад.

Так, сгорая, прейдет образ мира сего.

И надвинется незакатное, бессрочное. Скажет:

«Пора и мне в этот старый мир».

Солнце, солнце, это ты сетью качнешься под березками, потому что ты утонешь и отсветы пролетят.

Это твои золотые рыбки из березовой сети, блистая, прольются в океан.

Адам Петрович гулял, задумчивый, легколетный от восторга, как птица.

Бирюзовое озеро, словно порфира царевны, словно легкосафирный сон о ней, волновалось у ног, то чернея, то золотея.

И на нем бежали белопенные гребни.

Точно на волны бросили серебряного лебедя с распластанными крыльями, и вот он плыл к горизонту.

За ним тянулась цепочка из серебра.

Стрекозы неслись… Хрустальные крылья тонули в небе.

В светоловных сетях воды билось солнце, точно пойманный улов рыбы.

А она бродила в пространствах, то белея, то вспыхивая о нем.

И на бирюзовом, как озеро, платье серебряный лебедь — поясное зеркальце, привязанное к цепи, — казалось, плавал, когда она играла цепочкой, точно отмахиваясь от объятий и поцелуев.

И сквозные пуговицы, точно стрекозиные крылья, блистали хрусталем.

И он шептал: «Пора мне узнать ее.

Пора сдернуть покровы, взглянуть в лицо.

Сказать о Слове.

Наша жизнь — пролетающее облако.

Вот, как белый лебедь, несется, несется.

Она, как и я, теперь видит лебедь — облако, потому что над нами оно взошло в неизменное.

Оно плывет: плывет и поет».

Так, истаяв, прейдет образ мира сего… на родине… на неизвестной родине.

Ты, облако, сквозной клубок пушинок.

Взошло: ветры стали развеивать, и пухом оно задышало в бирюзу.

Ты, облако, большой сквозной одуванчик.

Взошло: ветры стали развеивать, и оно протянулось фатою снежинок.

Но встал ток большого ветра, большого медовича, и очистил от пуха небеса.

Пал на одуванчик и обвеял: и погнал прочь по лугу бледно-свеянные шапочки.

И шумели деревья.

И был день большого ветра.

И сторукие кусты, охваченные ветром, глухо волновались, и кто-то над самым ухом его ласково приговаривал:

«Здравствуй, здравствуй!

Это я прилетела шептать о воскресении, потому что все воскреснем — милый, мой милый — и увидимся там».

Обернулся.

Трепетала юная березка, да тонконогий комар, глупо заплясав, над ним из блеска упал и звенел ему на ухо.

И она шептала:

«Воскреснем, мы воскреснем…»

И ветер гнал новое облако, такое же белое, как и истаявшее.

В сверкающих струнах солнца рвались ее руки и ложились на струны причудливыми лилиями.

Сверкающим бриллиантом терзала струны голубая арфистка и клонилась к арфе, точно пуская на волю воздушных, звучных птиц.

Это она играла на солнечной арфе.

Это неслась к нему ее струнная песнь.

И там, в пространствах, молчал он, охваченный звуками, не отмахиваясь от звучных плесканий невидимых райских птиц, слетевших к нему и рожденных воздухом.

«Слышу, слышу.

Это ты мне поешь о будущем воскресении, потому что и ты воскреснешь: мы увидимся там».

Замирал. Солнце взор пронзило иглами: в глазах танцевали нежные, павлиньи перья.

Это были перья воздушных птиц, потому что он открывал глаза, и все пропадало.

Голосами, воздуху подобными, райские птицы звали его на вечный пир.

Невольно, быстро одуванчик с муравы сняла, в воздух сквозную головку улыбчиво вознесла — бледную шапочку сдунула.

Плеснула воздушная шапочка пухом нежным, как вздох.

Она сказала: «Милый, как и всё, пусть летит к тебе пух…

Пора — потому что если душа небом, как пухом, не просквозит, солнце в тело не возжжется.

Пора — потому что если не все отдать, все угаснет.

Пора — потому что мы любим друг друга».

Торопливо шла, охваченная цветоплясом, отмахиваясь от бабочек.

Невольно, безвластно склонилась у водометной струи. Фонтан шептал, блистал:

«Пора — потому что если не все отдать, все прейдет, все угаснет.

Потому что солнце сядет, вода упадет скатным жемчугом и отцветут на струях хрустали золотые.

Пора — потому что любовь пройдет и угаснет жизнь.

Потому что и любовь упадет в светобойную темень».

Ветер свеял на него бледные шапочки одуванчиков.

Медович, точно поцелуями, снежинкой-пушинкой его щек коснулся.

Шапочки то плескались в воздухе, то садились кружевом на него.

А по озеру бежали золотые кольца: точно на бирюзу воздушная, летняя царевна бросила шелка свои, волоса свои — змеи света, — и вот змеи света ослепительно свивались в разбитом зеркале пляшущих вод.

Стрекозиные крылья тонули в воде.

Лебедь понесся, лебедь вскрикнул.

Вышел на сушу, белый, крылатый. Крикнул:

«Пора и мне».

Вытянул шею, и кричал, и кричал:

«Я это — жизнь, улетающая птица, милая, милая.

Я это — птица — поднимусь тонуть в воздухе».

Лебедь глядел на него неизменным.

Ему казалось, что перед ним образ мира, отлетающий на родину.

Ветер взвеял шелка ее, медовые, точно струи ананасного сока.

Руки ее словно ловили воздух, плавая, то белея, то зацветая светом.

И на платье танцевали волос ее кольца.

Точно на озеро солнце бросило лучи свои — змеи, — и они сверкали хрусталем.

Лебедем — поясным зеркальцем — взмахнула, зеркальце цепью звякнуло.

Сверкнуло в воздухе птицей, светом.

Она крикнула: «Пора и мне любить». Она оборвала две золотых солнечных струны и ими сверкала по воздуху.

Вытянула шею, взмахнула руками, сжавшими струны, и точно по воздуху пролетели блестки.

Вытянула шею, всплеснула руками, рассыпала золото волос и пела, и пела:

«Зацелую тебя, милый, сладко-алыми устами моими.

Люби меня, милый, — я тебе жизнь, улетающая птица.

Птицу лови, а то — улетит.

Я — в неизменном, я для тебя все та же, все та же, — милый, мой милый».

Ей казалось, что несет их образ мира сего на родину — на родину.

Над березками стоял сноп благоносных светов. Улетел в небеса.

Лег под деревьями светозарными, текучими зайчиками.

Но деревья качнулись. Яблочки побежали.

Все пропало.

Солнце, клубок парчовых ниток, в небе стояло: его устали разматывать.

Но парчовая желтизна сквозной паутиной еще пеленала березки.

Увидел нежданно.

Скоком на него кто-то летел, блестел.

Вот белый арабский конь, как птица, понесся над морем колосьев.

И опрокинутая на ниве тень вместе с конем плыла неизменная.

Он подумал:

«Это не она на коне несется в час, когда угасает солнце».

Так, качаясь на спине у коня, будто она мчалась в полях образом мира.

Будто опять понеслась — надвигалась безумным видением.

Подумал горько: «Здравствуй, здравствуй.

Опять не ты пролетаешь дразнить воскресением, потому что ты знаешь, что это невозможно».

Искрометная, как сафирная молнья, амазонка рвалась прочь от коня и ложилась на молочной конской спине лазурным пятном.

Слышался конский скок, который давно начался и не мог кончиться.

Это точно она мчалась мимо усадьбы, где он гостил.

Это была не она… нет, она.

Синие глаза его охваченную скачкой спросили о чем-то, но пронеслась она, точно отмахиваясь хлыстом от его взоров.

Скоро она пролетела. Темнело…

Пряди шлейфа прошептали невнятно, словно лёт воздыхающих листьев.

Темнело — и угасло старое солнце.

И домой повернул, вздохнул.

Голосом, ветру подобным, призывно кликал подругу:

«Пора, потому что когда все пролетит, то угаснет время».

Ты, солнце, — клубок парчовых ниток: село, стали сматывать.