Ах, стая огненных пчел вылетала из кадила, когда он вздул его!

Ты, Господи, Ты — неотцветный, Господи, цвет.

Ты, Господи, — снегом, снегом Ты проходишь: снег так лазурью пронизан, как плоть неба оком.

Снег так лазурью пронизан, как сквозной одуванчик.

Так снег пронизан.

Сквозным, белым одень кружевом.

Иных одежд не знаем, вьюгу разумеем.

Вьюге молимся.

Улей видим воинов белых: медоносные пчелы Господни: сладкий они, душистый они, с душ мед, — молитвенный мед они собирают.

Вьюге, вьюге сердца ваши, верные, открывайте, жадным пчелам сладость молитвенную передавайте.

Пчелы, несите вы мед в улей, несите; и ко Господу все с мольбой усердно припадем.

Ты, Господи, Ты помилуй.

Царственный странник, ясный.

Взял благочинно он книгу, ее вознес и ей сердца окропил.

Ниц молитвенники падали.

Ринулись к полу горячие свечечки, точно под ноги ему бросили горсть бриллиантов.

Но он не упал.

В золотом от свеч воздухе то повертывался направо, то налево, и замахивался кадилом.

О Тебе, Господи, тайна и, Господи, о Тебе слово вихрем благим нам в сердца глаголет.

В облаке снежном, во столбе, во метельном к нам сойди, к нам.

И нам, нам скажи: «Я — с вами».

Нам скажи.

Жениха громче исповедуйте, громче, — как снег белого, громче.

Гремите, гремите, ах, рога вихряные!

Громче вопите, громче, всё вопите громче: се во снег оделся жених, се грядет метелью.

Гряди, метель, гряди!

Странник читал им неведомую молитву:

«Се в небе не лебедь, как из снега сотканный.

Се не лебедь, а солнце.

Господи, — Солнце наше.

Метель сердца обуревает наши, чтобы молитвой и снегом окурить Престол Светлый.

Прими, Солнце, моления наши и, о Господи, возьми нас к Себе!»

1906 года,

Серебряный Колодезь

О вода, — рев пены, о серебряное кружево!

Над бассейном, как птица сквозная, ты брызнула лётом.

Брызнула лётом: стала хрустальным щитом. Изнемогла, ниспадая трескучим хрусталем.

Ах, хрустали!

Гремите, гремите, хрустали золотые!

Громче гремите, хохочите громче, гремите громче — падайте фонтаном, падайте!

И брызгами смеха оплакивайте восторженно.

Из-под сквозных хрусталей, кружевных, кружевных, сквозных, белая грустная голова, замирая, плыла над брызгами мраморной глыбой.

Из-под хохота, водного хохота, хохота он восставал, точно рок, обезумевшим лицом.

Белый ниспавший хитон, расшитый фонтанными перлами, точно струился на старом. Из-за перлового водного тока он выплывал большой головой, белой, в горьком порыве, как неизменное время, восшедшее смехом мгновенных потоков: водяных, вверх взлетевших, мгновений.

Спереди казался мраморным императором, увенчанным серебряным венцом лавров.

Широкое чело вверх убегало лысиной, с темени метущей струйные снеги седин.

Громадный его силуэт в сверкающем бледном хитоне, как геройское изваяние, снежно тускнел из водометного тока.

Из-за трескучего плеска бледно веяла седина, бледно веяла шапочка: бледно веяла шапочка одуванчика императора мгновений.

Из-под вздернутого носа, из-под широких ноздрей улыбались блеклые губы туманному времени.

Безусый напудренный лик не то женщины, не то гения, как томный утренний месяц, взошел над фонтанными брызгами.

Отраженный измученный лик, воздушно упавший в плески и стекла, там мертво плясал и там кивал насмешливо.

Стальной зубец, копье времени, сжатое пальцами, перьями сверкало светлых блесков, и у стального зубца, копия, вздыхала мертвая голова.

Воздушная груда годов отпылала на перлах, а он стоял, неизменный, а он стал тот же, в перловое время облеченный.

В пурпуре, в пурпуре роз, тускло горевшем из перлов, как в ореоле огня, лицо мертвенело, лицо: горькое, его мертвенело, как лик воздушного месяца, бесполезно лазурью пропитанного летним деньком, и как горсть оледенелого снега, обтаявшего лазурью по краям.

Фонтан — мраморный лебедь, разметнувший крылья и из зева бьющий хрустальным временем.

Лебединая песня хрустального времени.

Смех изливаемых слез, серебринок, слезинок; детская грусть, и переливная, вечная грусть.

Фонтан — мраморный лебедь, разметнувший крылья, чтоб из зева струить в поднебесье хрустальное время.

Полковник Светозаров стоял там, как гигант, в утреннем халате, испещренном пятнами света, и с копьем вместо трости.

Из-под черных, темных бровей серые горькие очи уходили в пространство: тонули уныло; грустный, он казался сбоку щукой, из воды глядящей на солнце: не простой, а среброперой.

Из-за вод, из зеленых кустов, из-за пурпуровых кистей спереди он возникал и, как большой мраморный зверь в металлическом венке, он бросался в водопад солнца.

И казалось, это — время, это — туманный триумфатор: — вот что тянулось из перлов, из плесков, из солнечных листьев.

Вот что.

Слезные тучи цветов (тучи старинных порывов) рукой обрывал полковник и перстнем чертил на кусте алмазный зигзаг.

У мраморной арки сидела его мать, склонясь над вязаньем, — столетняя женщина, многолетняя.

Казалось, что это — пунсовое платье и шаль из пуха.

Казалось, что это — багряная с головой одуванчика карла.

В скорби, поникла она пунсовым лоскутом, лепестком, о, раздавленный на песке настурций!

Там перед ней, как большие аккорды, как большие взлетели колонны: колонны мраморной арки, озерною синью бесполезно оясненные.

Бледнел месяц — грустил сквозной одуванчик, сквозил бесполезно лазурью летним деньком.

Свистки ветра — гульливые колокольчики — колкими над пихтою вились пчелками, над пихтою вились.

Взвизгнула укушенная пчелой, сквозная, от старости кружевная, старушка.

Хлестнула огненной лопастью и над раздавленной колючкой, мертвяная, изогнулась.

Из-под хрустального тока над миллионами брызг опрокинулся старый полковник, как старинная старина над безысходным исходом.

Из-под лебединого зева хрустальный фейерверк, плача золотым водометом, низвергался на мрамор.

Из-под застывшей жизни старый Светозаров, как большой горюн, руки любви протянул.

Из-под складок времен любви его выплыл лик, ее лик: как из облака солнце. Манил и звал.

Манил и звал.

Из-под хрустального кружева брызг в водопад из ветра и солнца он бросался ловить ее взгляды, улыбки.

Видел — в сверкающих струнах солнца в вышине понеслись перистые клоки бледноозаренными лилеями: в вышине ее руки неслись, ее.

Так: она играла на солнечной арфе.

Так: неслась мимо ее, мимо, струнная песнь.

И старушка скорбно поникла там вдали, точно плакались багряные перья ее капота, отмахиваясь от будущего.

Так: кидался Светозаров в водопад солнца, упадавший с неба скалы голубой:

«Слышу, слышу. Это ты кому-то сулишь воскресение, потому что ты любишь кого-то.

Довольно, — потому что скоро ваш смех облетит, пролетит.

Пора, — потому что солнце сядет: потому что оно сядет, когда иссякнет любовь».

Там, чуя, старушка в страхе зажмурила очи — и солнце ей взор пронзило иглами: в глазах ее танцевали нежные, павлиньи перья.

Руки его, ненюфары его, протянулись коварно вперед, коварно блеснув бриллиантовым перстнем, как бы коварно грозя сопернику.

Груды столетий низвергались хитоном с его плеч — груды лет, отемненных разгулом, — и он своим тряхнул копьем.

Струевая ткань перламутра оковала его руку: он не мог разбить перламутр фонтанного смеха.

Тысячи серебринок взметнулись над полулысиной как бы в ужасе, будто взвеянная в воздух, взбитая ветром водичка.

На него изогнутой шеей точно кинулся мраморный лебедь и обдал студеным треском секучих хрусталей.

У полковника ширились очи, двумя властными изумрудами сверкнули, когда ужалил копьем белокрылого он лебедя.