Далекий гул смутил Хандрикова. Вдали несся багровоокий змий с подъятым хоботом — несся среди равнин. Несся — уносился.
Выбивая зубами дрожь, Хандриков пробирался домой, шепча: «Ты мне не страшно, чудовище…»
Сердце его забилось от приближения глубины.
И опять она стояла, любовно шептала ему о возможном счастье. Замирающая улыбка ее дразнила Хандрикова.
Кто-то из обитателей санатории пел:
Напрасно хочу заглушить
Порывы душевных волнений
И сердце рассудком унять.
И смеясь, и тоскуя, целовал он воздух — эту милую, свежую ясность. И пели:
Не слушает сердце рассудка
При виде тебя…
Туча ушла. Снежные шапки размазались, а ледяные пики опрокинулись.
VI
Они шли с психиатром. Над ними раздавался трепет и смутный шум бархатисто-зеленой глубины. На песке испуганно метались солнечные пятна.
Ветер устраивал на берегу пылевые круги. Кружился, кружился — возвращался на пути свои.
Кристальные озера чистоты засияли в глазах Хандрикова. Губа у него отвисла, и весь он казался ребенком, когда спросил Орлова: «В газетах пишут, что где-то открылись дальние страны».
Старик сморкался в батистовый платок. Хлынул ветерок с синего озера. Заметалась бархатистая лиственная глубина да испуганные пятна солнца. И Орлов веско отрицал: «Ну, еще рано думать об этом…»
И прибавил: «Что вы чудите. Завтра еду за границу. Покатаемтесь по озеру на прощанье».
Сидели в лодке, колыхаемой волнами. Хандриков вставил уключины. Орлов принялся грести.
Он указал веслом в даль синего озера, бася: «Вдаль, Хандриков… вдаль…»
Греб, вспеняя синие волны. Производил жемчужный водоворот. Дугой изогнулась спина. Голова закинулась с раздуваемым серебром волос.
Ветер свистал в ухо: «Вдаль… Вдаль…»
Распахнулась дверь мужской купальни. Присяжный поверенный, лысый, длиннобородый, курносый, лечившийся от нервности, голый стоял над озером.
Солнце склонялось на яхонтовом фоне. В лучах заката горело пламенное лицо. Испуская ревы, похлопывал по вздутому животу.
С вытянутыми руками низвергался в пучину, производя падением рубиновый водоворот. А в дверях топтались голые подростки: «Ну-ка, ну-ка, сынишки. У кого хватит смелости?»
Лысина сияла. Голова высилась над синью озера на фоне зари. Над озером оседал яхонт. На него сбоку наплывала покорная туча своими длинными, узкими перстами из расплавленного золота.
Озеро отражало небо. Им казалось, что они несутся между двумя небесами. Головокружение — коварная обитательница высот — вскружило им головы. Но Орлов ничего не боялся.
Вертел веслом. Головокружительные слова срывались с уст. Развивал теософские взгляды свои. Кивал солнцу, крича: «Садится».
И оно садилось. Багряно-огненный полукруг убегал в невозвратную глубину. Осталась одна сверкающая точка.
Психиатр говорил: «Успокойтесь, Хандриков. Все пройдет. Все к лучшему». Встал, держа в руке сырое весло. Расправляя бороду, пел бархатным басом: «Благословляю вас, леса, долины, нивы, горы».
Вечерняя прозрачность была напоена грустью. Белогрудый рыболов здесь и там рассекал эту прозрачность. Тихо покрикивая, уносился вдаль.
И вновь прилетал, смеясь над невозможным.
Хандриков заглянул туда, где не было дна, а только успокоенная бесконечность. Ожидал видеть свое отражение, но увидел глядевшего на себя ребенка из-под опрокинутой лодки, то белевшего, то вспыхивавшего.
А бархатный бас Орлова мощно звучал между двумя небесами: «Благословляю я свободу и голубые небеса».
День мерк. Огненные персты — персты восторга — тихо гасли один за другим.
Хандриков уставился на колыхаемую зеркальность. Лодка плыла в воздушном океане. Берега кольцом охватили воздушно-синий пролет, казавшийся озером.
Но это не было озеро — зеркало, отражающее небо: это было само небо, в котором они опрокинулись с лодкой и с Орловым.
Там все казалось лучше.
Хандриков воскликнул: «Иван Иванович, не это ли граница?» С этими словами он ткнул пальцем в бледно-бирюзовую поверхность. И палец его ушел во что-то холодное, мягкое.
«Не туда ли за границу вы уезжаете?»
Орлов усмехнулся в бороду, вертя веслом: «А хоть бы и туда: вам-то что…» Но Хандриков молчал. Он был доволен и утешен. Он начинал понимать кое-что.
Катались до ночи. Сверкавшие созвездия были так ясны, так отчетливы. Орлов протягивал свой матово-бледный палец туда и сюда. Тряс бородой, приговаривая: «Это созвездие Кассиопеи. Это звезда Короны. А вон там созвездие Персея.
Сегодня летят Персеиды… Их путь далек…
Он протянулся далеко за Нептун… И они не боятся длины своего пути…
Смело летят всё вперед, всё вперед — и снова возвращаются на прежние пути свои».
То тут, то там показывались золотые, низвергающиеся точки. И гасли.
Вскинули головы. Орлов говорил: «Это летят Персеиды. В бешеном полете своем не боятся пространств.
Они летят всё вперед… далеко за Нептун, в темных объятиях пространственности…
Им чужд страх, и они все одолеют полетом… Сегодня улечу я, а завтра — вы, и не нужно бояться: мы встретимся…»
Они долго следили за пролетом Персеид. То тут, то там показывались золотые, низвергающиеся точки. И гасли.
Орлов шептал: «Милые мои, поклонитесь Нептуну».
В небе тянулись белые перистые облака, высоко сглаженные ветром.
VII
С утра Хандриков горевал. Д-р Орлов, сердечно простясь с молодой супругой, уехал за границу.
Он был в черном дорожном пальто и в мягкой шляпе. Заботливо распоряжался, куда что класть из своих дорожных вещей, не обращая внимания на просьбы супруги предоставить ей эти хлопоты.
Наконец семейство Орлова, чтя русский обычай, присело на кончик стульев, расставленных на террасе.
И Орлов безжалостно прервал это сидение: запечатлев поцелуй на устах горюющей жены, ловко прыгнул на деревенского извозчика. Махая шляпой, укатил за границу.
Орлов стоял у кассы и брал билет. Из подкатившего поезда приехал Ценх. Прошел мимо Орлова. Сухо раскланялись.
Орлов, держа в руке желтый билет, обернулся и насмешливо смотрел Ценху вслед. Когда же ему отдали сдачу, он нагнал Ценха и отвел его в сторону… «Вы к Хандрикову?»
И Ценх в ответ: «Я приехал исполнить свой долг — навестить страдающего».
Но доктор Орлов, нахмурив брови, вдруг стукнул палкой и горделиво выпрямился. Его бас загремел, как раскаты грома: «Опять лжете, обманчивое создание».
Поднял крючковатую палку и грозно потряс над Ценхом. Подошедший жандарм лениво заметил: «Здесь нельзя, барин, безобразничать».
Но Орлов величественно подставил ему спину. Взял у носильщика багажную квитанцию.
VIII
Орлов уехал в дальние страны, и Хандриков не печалился. Он знал, что нужно без страха преодолевать пространства.
Знал, что встретятся.
Надвигалась осень. Лист сверкал золотом. Зори отливали лилово-багряным. На берегу озера осенний ветер крутил сухими листьями. Устраивал танцы золота.
И неслось, и неслось, крутясь, — смерч листьев. Впереди был берег. И сзади тоже.
По вечерам Хандриков отвязывал лодку. Выезжал на середину озера. Вставал туман. Осаждались росы. Все казалось таинственно-чудным. Хандриков всматривался в отражение. Ему казалось, что он висит в пространствах, окруженный небесами. Говорил, указывая на воду: «Орлов ушел туда — за границу».
Оттуда смотрел на Хандрикова похудевший ребенок с лазурными очами и тихонько смеялся над ним.
Он смеялся оттуда, насмешник, из дальних стран.
И Хандриков думал: «Вот я опрокинусь и буду там, за границей, а насмешник вынырнет сюда со своей лодкой… Вот я».
И чем больше всматривался в глубину, тем прекрасней казались опрокинутые, дальние страны. Где-то пели: «Приди ко мне, приди ко мне». Ему казалось — это возникал старческий зов, знакомый и милый.
