На пернатой шее ее сверкало ожерелье из разноцветных огоньков, а таинственный знак неизменной Вечности раскачивался, привязанный к ожерелью.
Казалось, она летела далеко, далеко, в иные миры, к иным созвездиям.
Ребенок сказал: «Это неспроста… Старик совсем особенный…»
Тут его поцеловало головокружение, и золотые струи волос заплясали вокруг головы, и он, ахнув, ухватился за камни.
Огненные персты — персты восторга — тихо гасли один за другим.
Вдали еще виднелась летящая белая точка. Скоро она затерялась вдали, стремясь в иные миры, к иным созвездиям.
Ребенок заглянул вниз, где не было дна, а только успокоенная бесконечность.
Черная скала повисла между двумя небесами.
Сверху и снизу свесилось по ребенку. Каждый впивался в своего двойника безмирно-синими очами, то белея, то вспыхивая.
Темнело. Ветер носился вдоль сонных хребтов, путая и вскидывая пушистые кудри ребенка.
Вдруг яркая молния сверкнула с востока из незаметно подкравшейся мглы.
Глухой рокот громов перекатился в туманных провалах. Дрогнули скалы, отрясая камни.
Испуганный ребенок заметил очертание строгого мужа, охранявшего Эдем, окруженного тучами бреда.
Это он возносил от времени до времени свой огненный меч над вечерним миром и с силой ударял его о скалу.
Ночью ребенок спал, беспокоясь, тихо стеная. А внизу из моря выползла страшная гадина и потащилась вдоль берега, шурша и свиваясь в кольца.
Маленькая, телячья головка, увенчанная золотыми рожками, быстро повертывалась по сторонам, высматривая и вынюхивая.
Она проползла мимо нагроможденных каменных обломков, где спал ребенок, и скоро затерялась в ночи.
С тех пор в воздухе показалась как бы дымка, а жгучее беспокойство ребенка усилилось.
В тревоге он ходил за стариком, прячась и подсматривая, как бы чуя близость гадины в этих местах.
V
Была темная ночь. Беспокойный ребенок, мучимый невидимым, тихо крался за мелькавшим в тумане стариком.
Старик шествовал с огненным светочем в руках, высоко вознесенным над головою.
Скоро он потерял старика, и ходил в туманах, и жаловался.
Вдруг из тумана полыхнуло кровавое пламя.
Ласковый голос нежно рокотал: «А кто это, проказник, все подсматривает за мной?..»
Ребенок заплакал, неизвестно почему. А над ним склонился белоструйный старик, и белые струи кудрей затанцевали на щеках у ребенка, точно среброрунные завитки козьего меха. Принял ребенка в свои мировые объятия, выпустив светоч из рук.
Огненный светоч потух и лежал на земле, опаленный и смрадный.
Старик. Глаза твои в слезах… Ты боишься и плачешь… Что с тобою?..
Ребенок. Я боюсь… На скале уже нельзя безопасно засматриваться в глубину. Там залегает сонный ужас между красными кораллами.
Старик. Это ничего… Это только так кажется.
Ребенок. Ветер шепчет мне, что я гибну, и ты пришел спасать от сонных опасностей… Ветер шепчет мне — будущее неизменно. Мне страшно, мне страшно, ты опять показался в этих местах… Я боюсь, что это уже не раз бывало когда-то, но кончалось печалью… Я рад, что ты здесь… Я люблю тебя, старик, но мне страшно.
Старик. Успокойся. Засни. Позабудь. Ужас еще до меня приполз подводными путями, и теперь не думаю, чтобы он осмелился подняться из глубин.
Тут повеяло дурным ветерком, и старик ужаснулся. Замолчал.
Сидел, пригорюнившись.
Отдаленное прошлое хлынуло на них от сверкающих в небе созвездий.
А к песчаному мысу плыла водяная змея, оглашая туманную окрестность протяжным ревом.
На ее спине сидел оборванец, почтительно держа гадину за позолоченные рожки, чтобы не свалиться.
Она не могла удушить ребенка и вот перетащила на спине через необъятный океан убийцу, способного на все…
Ребенок. Старик, кто это ревет так протяжно, так грустно в океане?.. Я никогда еще не слышал такого голоса…
Старик. Это морской гражданин вынырнул из глубины… Теперь он отрясает от воды свою зеленую бороду и пробует голос, потому что считает себя певцом…
Ребенок. Я знаю голоса морских граждан, и они не звучат так протяжно, так странно.
Но старик молчал. Дрожал от нехорошего холодка, обвевавшего их. Бормотал про себя: «Нет, его не спасешь… Он должен повториться… Случится одно из ненужных повторений его…
Наступает день Великого Заката».
Отдаленное прошлое хлынуло на них от сверкающих в небе созвездий…
На песчаном мысе происходило поганое совещание. Змий, свернувшись в мерзкий клубок, вытягивал свою шею и тупо мычал, а привезенный из-за туманного океана негодник покорно выслушивал приказания повелителя…
Пощипывал волчью бородку, сверкал зелеными глазками, мял в руке войлочный колпак, не смея надеть его в присутствии змеевидной гадины.
Наконец гадина поползла к морю и, тяжело шлепнувшись, пропала в волнах.
Незнакомый поганец остался один на мысе.
Он развел здесь багровый огонек и убивал время в ожидании утра.
VI
Была ночь. На громадном черном утесе, вонзавшемся в небо, сутулый старик, весь протянутый к небу, стоял, опершись на свой жезл.
Струи холодных ветров били в ночного старика, и риза его была черна как ночь. И она сливалась с ночью.
Струи холодных ветров били в ночного старика, и темнокрылая риза билась у него за спиной, протягиваясь лопастями.
Точно это были крылья ночи, и они сливались с ночью. И казалось, старик в черноте на громадном черном утесе не стоял, а летел, как летучая мышь, над миром.
И казалось, борода его протягивалась во мраке среброрунным облачком, как туманность, собирающаяся разродиться огненными слезами созвездий, неслась в ночном круговороте времен.
И сверкающее ожерелье мерцало на груди его, и казалось, это все были звезды. Иногда мерцающая звезда — оторванный от груди бриллиант — уносился в хаосе ночи.
И старик разбрасывал бриллианты. И бриллианты, точно новые посевы миров, ослепительно кружились во мраке ночи.
Казалось, на них зарождались новые жизни, новые роды существ совершали жизненные круги.
А старик все летел, размахивая крыльями. Летел и кричал: «Ребенок повторится. На каждом застывшем бриллианте возникнет он для вечных повторений».
Но это казалось. Старик в темноте, на громадном черном утесе, не летел, а стоял. Холодные струи ветров били в него, и темнокрылая риза протягивалась лопастями.
И по мере того, как на небо восходил белый день, темная риза его просветлялась чище снега.
Прозрачно-зеленое море подмигивало своею поверхностью, ударяясь о берег звонкими всплесками. Нежное, хрупкое, стеклянное небо казалось золотисто-зеленым… Только одни горизонты дымились лилово-багряным.
А то все было зелено.
Но еще зеленей был морской черт, поднявшийся из глубины, чтобы покричать на солнечном восходе.
Он простирал свои перепончатые лапы к недоступной, но милой суше, вращая темно-красными глазками…
Это был добродушный черт — обитатель моря.
Вокруг него побежали круги, отливая лилово-багряным.
Над зелеными волнами стали просвечивать атласные, тонко-розовые одежды морских красавиц, которые то приближались к поверхности, то удалялись в глубину.
Но это не были одежды красавиц, а нежно-заревые блики.
Вот уже зеленый морской черт, покричав и поплавав, нырнул в глубину: он плеснул серебристо-чешуйчатым хвостом своим.
Все было пустынно и тихо.
Один лишь сутулый старик думал думу на крутом утесе.
Глаза его — две серые бездны, сидевшие в глубоких глазницах, — казались совсем особенными.
Таинственный знак неизменной Вечности висел на старческой груди.
Он тихо покачивался…
VII
Еще с утра в этих местах показался Царь-Ветер.
Теперь он гудел в большую раковину, сидя на гранитной глыбе.
И неслись эти плачевные звуки, жалуясь и унывая.
Шла буря.
Старик явился, как вихрь. Его волосы метались. Одежды старика рвались прочь.
