Когда же я глядел в последний раз

На черных леопардов под луной,

На волны длинных тел и зелень глаз?

И вольных ведьм на свете — ни одной,

Сих дам достойнейших: ни метел их, ни слёз,

Сердитых слёз их больше нет как нет.

Святых кентавров не сыскать в холмах,

И я жестоким солнцем ослеплен.

Воительница-мать, луна, вернулась в прах.

На рубеже пятидесяти лет

Я боязливым солнцем ослеплен.

When have I last looked on

The round green eyes and the long wavering bodies

Of the dark leopards of the moon?

All the wild witches those most noble ladies,

For all their broom-sticks and their tears,

Their angry tears, are gone.

The holy centaurs of the hills are vanished;

I have nothing but the embittered sun;

Banished heroic mother moon and vanished,

And now that I have come to fifty years

I must endure the timid sun.

Шепталась с птицами луна, и я воскликнул: "Пусть

Не молкнут крики кулика и ржанки горький стон, -

Но где же нега слов твоих, и радость их, и грусть?

Смотри: дорогам нет конца, и нет душе приюта".

Медово-бледная луна легла на сонный склон,

И я на Эхтге[43] задремал, в ручьевой стороне.

Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый, -

Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.

Я знаю тропы, где идут колдуньи в час ночной,

В венцах жемчужных поднявшись из мглы озерных вод,

С куделью и веретеном, с улыбкой потайной;

Я знаю, где луна плывет, где, пеною обуты,

Танцоры племени Дану[44] сплетают хоровод

На луговинах островных при стынущей луне.

Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый, -

Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.

Я знаю сонную страну, где лебеди кружат,[45]

Цепочкой скованы златой, и на лету поют,

Где королева и король в блаженстве без отрад

Блуждают молча: взор и слух навек у них замкнуты

Премудростью, что в сердце им лебяжьи песни льют, -

То знаю я да племя птиц в ручьевой стороне.

Не ветер ветви иссушил, не зимний холод лютый, -

Иссохли ветви, услыхав, что видел я во сне.

I CRIED when the moon was murmuring to the birds:

"Let peewit call and curlew cry where they will,

I long for your merry and tender and pitiful words,

For the roads are unending, and there is no place to my mind."

The honey-pale moon lay low on the sleepy hill,

And I fell asleep upon lonely Echtge of streams.

No boughs have withered because of the wintry wind;

The boughs have withered because I have told them my dreams.

I know of the leafy paths that the witches take,

Who come with their crowns of pearl and their spindles of wool,

And their secret smile, out of the depths of the lake;

I know where a dim moon drifts, where the Danaan kind

Wind and unwind their dances when the light grows cool

On the island lawns, their feet where the pale foam gleams.

No boughs have withered because of the wintry wind;

The boughs have withered because I have told them my dreams.

I know of the sleepy country, where swans fly round

Coupled with golden chains, and sing as they fly.

A king and a queen are wandering there, and the sound

Has made them so happy and hopeless, so deaf and so blind

With wisdom, they wander till all the years have gone by;

I know, and the curlew and peewit on Echtge of streams.

No boughs have withered because of the wintry wind;

The boughs have withered because I have told them my dreams.

Прислушался старик, на мост взойдя.

Бредут они с приятелем на юг

Дорогой трудной. Башмаки в грязи,

Одежда коннемарская в лохмотьях;

Но держат шаг размеренный, как будто

Им путь еще неблизкий до постели,

Хоть поздняя ущербная луна

Уже взошла. Прислушался старик.

Ахерн. Что там за звук?

Робартс. Камышница плеснулась,

А может, выдра прыгнула в ручей.

Мы на мосту, а тень пред нами — башня;

Там свет горит — он до сих пор за чтеньем.

Как все ему подобные, досель

Он находил лишь образы; быть может,

Он поселился здесь за свет свечи

Из башни дальней, где сидел ночами

Платоник Мильтона иль духовидец-принц

У Шелли, — да, за одинокий свет

С гравюры Палмера как образ тайнознанья,

Добытого трудом: он ищет в книгах

То, что ему вовеки не найти.

Ахерн. А почему б тебе, кто все познал,

К нему не постучаться и не бросить

Намек на истину — не больше, чем достанет

Постичь: ему не хватит целой жизни

Чтоб отыскать хоть черствую краюшку

Тех истин, что тебе — как хлеб насущный;

Лишь слово обронить — и снова в путь?

Робартс. Он обо мне писал цветистым слогом,

Что перенял у Пейтера, а после,

Чтоб завершить рассказ, сказал, я умер, -

Вот и останусь мертвым для него.

Ахерн. Так спой еще о лунных превращеньях!

Воистину, твои слова — как песнь:

«Мне пел ее когда-то мой создатель…»

Робартс: Луна проходит двадцать восемь фаз,

От света к тьме и вспять по всем ступеням,

Не менее. Но только двадцать шесть -

Те колыбели, что качают смертных:

Нет жизни ни во тьме, ни в полном свете.

От первого серпа до половины

Нас увлекают грезы к приключеньям,

И человек блажен, как зверь иль птица.

Но лишь начнет круглиться лунный бок -

И смертный устремляется в погоню

За прихотью чудной, за измышленьем

Невероятным, на пределе сил,

Но все же не вполне недостижимым;

И хоть его терзает плеть сознанья,

Но тело, созревая изнутри,

Становится прекрасней шаг от шага.

Одиннадцать шагов прошло — Афина

За волосы хватает Ахиллеса,

Повержен Гектор, в мир явился Ницше:

Двенадцатая фаза — ночь героя.

Рожденный дважды, дважды погребенный,

Утратит силу он пред полнолуньем

И возродится слабым, точно червь:

Тринадцатая фаза ввергнет душу

В войну с самой собой, и в этой битве

Рука бессильна; а затем, в безумье,

В неистовстве четырнадцатой фазы,

Душа, вострепетав, оцепенеет

И в лабиринте собственном замрет.

Ахерн. Спой песню до конца, да не забудь

Пропеть о том чудесном воздаянье,

Что увенчает сей тернистый путь.

Робартс. Мысль в образ претворяется, и телом

Становится душа; душа и тело

В час полнолунья слишком совершенны,

Чтоб низойти в земную колыбель,

И слишком одиноки для мирского:

Исторгнуты душа и тело прочь

Из мира форм.

Ахерн. Так вот каков предел

Всем снам души — облечься красотою

В прекрасном теле, женском иль мужском!

Робартс. А ты не знал?

Ахерн. Поется в этой песне:

Возлюбленные наши обрели