Разве я не обрел бы соратников, учеников

И душевный покой? Но тайная кабала,

Полупонятная мудрость демонских снов

Влечет и под старость, как в молодости влекла.

Погибло много в смене лунных фаз

Прекрасных и возвышенных творений -

Не тех банальностей, что всякий час

Плодятся в этом мире повторений;

Где эллин жмурил восхищенный глаз,

Лишь крошкой мраморной скрипят ступени;

Сад ионических колонн отцвел,

И хор умолк златых цикад и пчел.

Игрушек было много и у нас

В дни нашей молодости: неподкупный

Закон, общественного мненья глас

И идеал святой и целокупный;

Пред ним любой мятеж, как искра, гас

И таял всякий умысел преступный.

Мы верили так чисто и светло,

Что на земле давно издохло зло.

Змей обеззубел, и утих раздор,

Лишь на парадах армия блистала;

Что из того, что пушки до сих пор

Не все перековали на орала?

Ведь пороху понюхать — не в укор

На празднике, одних лишь горнов мало,

Чтобы поднять в бойцах гвардейский дух

И чтоб их кони не ловили мух.

И вдруг — драконы снов средь бела дня

Воскресли; бред Гоморры и Содома

Вернулся. Может спьяну солдатня

Убить чужую мать у двери дома

И запросто уйти, оцепеня

Округу ужасом. Вот до чего мы

Дофилософствовались, вот каков

Наш мир — клубок дерущихся хорьков.

Кто понимает знаменья судьбы

И шарлатанским сказкам верит средне,

Прельщающим неразвитые лбы,

Кто сознает: чем памятник победней,

Тем обреченней слому, сколько бы

Сил и души не вбил ты в эти бредни,-

Тот в мире одиноче ветра; нет

Ему ни поражений, ни побед.

Так в чем же утешения залог?

Мы любим только то, что эфемерно,-

Что к этому добавить? Кто бы мог

Подумать, что в округе суеверной

Найдется демон или дурачок,

Способный в ярости неимоверной

Акрополь запалить, разграбить сад,

Сбыть по дешевке золотых цикад?

Когда легкие шарфы, мерцая, взлетали в руках

Китайских плясуний, которых Лой Фуллер вела за собой,

И быстрым вихрем кружился их хоровод,

Казалось: воздушный дракон на мощных крылах,

Спустившись с небес, увлек их в пляс круговой,-

Вот так и Платонов Год

Вышвыривает новое зло и добро за круг

И старое втягивает в свой яростный вихрь;

Все люди — танцоры, и танец их

Идет по кругу под гонга варварский стук.

Какой-то лирик с лебедем сравнил

Свой одинокий дух; не вижу в том

Печали никакой;

Когда б он мог с последней дрожью жил

Узреть на зыбком зеркале речном

Пернатый образ свой,-

Шутя плеснуть волной,

Напыжить гордо грудь,

И крыльями взмахнуть,

И с гулким ветром кануть в мрак ночной.

Всю жизнь мы ходим по чужим путям,

И лабиринт, которым мы бредем,

Чудовищно извит;

Один философ утверждал, что там,

Где плоть и скорбь спадут, мы обретем

Свой изначальный вид;

О, если б смертный мог

И след земной стереть -

Познав такую смерть,

Как он блаженно был бы одинок!

Взмывает лебедь в пустоту небес;

От этих мыслей — хоть в петлю, хоть в крик;

И хочется проклясть

Свой труд во умножение словес,

Спалить и жизнь, и этот черновик.

Да, мы мечтали всласть

Избавить мир от бед,

Искоренить в нем зло;

Что было, то прошло;

Рехнуться можно, вспомнив этот бред.

Мы, чуравшиеся лжи,

Мы, болтавшие о чести,

Как хорьки, теперь визжим,

Зубы скалим хуже бестий.

Высмеем гордецов,

Строивших башню из грез,

Чтобы на веки веков

В мире воздвигся Колосс,-

Шквал его сгреб и унес.

Высмеем мудрецов,

Портивших зрение за

Чтеньем громоздких томов:

Если б не эта гроза,

Кто б из них поднял глаза?

Высмеем добряков,

Тех, кто восславить дерзнул

Братство и звал земляков

К радости. Ветер подул,

Где они все? Караул!

Высмеем, так уж и быть,

Вечных насмешников зуд -

Тех, кто вольны рассмешить,

Но никого не спасут;

Каждый из нас — только шут.

Буйство мчит по дорогам, буйство правит конями,

Некоторые — в гирляндах на разметавшихся гривах -

Всадниц несут прельстивых, всхрапывают и косят,

Мчатся и исчезают, рассеиваясь между холмами,

Но зло поднимает голову и вслушивается в перерывах.

Дочери Иродиады снова скачут назад.

Внезапный вихорь пыли взметнется — и прогрохочет

Эхо копыт — и снова клубящимся диким роем

В хаосе ветра слепого они пролетают вскачь;

И стоит руке безумной коснуться всадницы ночи,

Как все разражаются смехом или сердитым воем -

Что на кого накатит, ибо сброд их незряч.

И вот утихает ветер, и пыль оседает следом,

И на скакуне последнем, взгляд бессмысленный вперя

Из-под соломенной челки в неразличимую тьму,

Проносится Роберт Артисон, прельстивый и наглый демон,

Кому влюбленная леди носила павлиньи перья

И петушиные гребни крошила в жертву ему.

Внезапный гром: сверкающие крылья

Сбивают деву с ног — прижата грудь

К груди пернатой — тщетны все усилья

От лона птичьи лапы оттолкнуть.

Как бедрам ослабевшим не поддаться

Крылатой буре, их настигшей вдруг?

Как телу в тростнике не отозваться

На сердца бьющегося гулкий стук?

В миг содроганья страстного зачаты

Пожар на стогнах, башен сокрушенье

И смерть Ахилла.

Дивным гостем в плен

Захвачена, ужель не поняла ты

Дарованного в Мощи Откровенья, -

Когда он соскользнул с твоих колен?

Душа. Вступи в потемки лестницы крутой,

Сосредоточься на кружном подъеме,

Отринь все мысли суетные, кроме

Стремленья к звездной вышине слепой,

К той черной пропасти над головой,

Откуда свет раздробленный струится

Сквозь древние щербатые бойницы.

Как разграничить душу с темнотой?

Поэт. Меч рода Сато — на моих коленях;

Сверкает зеркалом его клинок,

Не затупился он и не поблек,

Хранимый, как святыня, в поколеньях.

Цветами вышитый старинный шелк,

Обернутый вкруг деревянных ножен,

Потерся, выцвел — но доныне должен

Он красоте служить — и помнит долг.

Душа. К чему под старость символом любви

И символом войны тревожить память?

Воображеньем яви не поправить,

Блужданья тщетных помыслов прерви;

Знай, только эта ночь без пробужденья,

Где все земное канет без следа,

Могла б тебя избавить навсегда

От преступлений смерти и рожденья.

Поэт. Меч, выкованный пять веков назад

Рукой Монташиги, и шелк узорный,

Обрывок платья барыни придворной,

Пурпуровый, как сердце и закат,-

Я объявляю символами дня,

Наперекор эмблеме башни черной,

И жизни требую себе повторной,

Как требует поживы солдатня.

Душа. В бессрочной тьме, в блаженной той ночи,

Такая полнота объемлет разум,

Что глохнет, слепнет и немеет разом

Сознанье, не умея отличить

"Где" от «когда», начало от конца -

И в эмпиреи, так сказать, взлетает!

Лишь мертвые блаженство обретают;

Но мысль об этом тяжелей свинца.

Поэт. Слеп человек, а жажда жить сильна.

И почему б из лужи не напиться?