Or how should love be worth its pains were it not
That when he has fallen asleep within my arms,
Being wearied out, I love in man the child?
What can they know of love that do not know
She builds her nest upon a narrow ledge
Above a windy precipice? Then he:
'Seeing that when you come to the deathbed
You must return, whether you would or no,
This human life blotted from memory,
Why must I live some thirty, forty years,
Alone with all this useless happiness?
Thereon he seized me in his arms, but I
Thrust him away with both my hands and cried,
'Never will I believe there is any change
Can blot out of my memory this life
Sweetened by death, but if I could believe
That were a double hunger in my lips
For what is doubly brief.
And now the shape,
My hands were pressed to, vanished suddenly.
I staggered, but a beech tree stayed my fall,
And clinging to it I could hear the cocks
Crow upon Tara."
King Eochaid bowed his head
And thanked her for her kindness to his brother,
For that she promised, and for that refused.
Thereon the bellowing of the empounded herds
Rose round the walls, and through the bronze-ringed door
Jostled and shouted those war-wasted men,
And in the midst King Eochaid's brother stood,
And bade all welcome, being ignorant.
Странствия Ойсина[64]
КНИГА I
Ты слеп, и лыс, и дряхлостью согбен,
В потемках мысли, и на сердце — тлен.
Но триста лет, как в песнях говорится,
Ты, Ойсин, наслаждался с дьяволицей.
Ойсин.
Да, все прошло. И только память мучит.
Еще я помню всадников могучих
С летящими по ветру волосами,
И чаши пива, меда и вина,
И пляски, и веселые напевы,
И ночь, и тело белогрудой девы…
Так пусть рассказ о том живет меж вами,
Доколе в небе странствует луна.
Килте и Конан,[66] Финн[67] и Сгеолан -
Мы мчались за оленем, вслед за псами,
И были с нами и Ломар, и Бран.[68]
Дорога меж могильными холмами
Племен Фир Болг[69] вела к кургану Мейв,[70]
Чья страсть застыла камнем средь камней.
И там, над сизо-серою водой,
Заметили мы всадницу вдали
На скакуне с серебряной уздой.[71]
Закатный свет сиял в устах ее,
Как луч над обречённою ладьей,
В кудрях шафранных догорало пламя,
А белый плащ струился до земли,
И пурпуром пылали и цвели
На нем узоры длинной чередой,
И брошь из перламутра колыхалась,
Когда, ручья июльского плавней,
Дыханьем мерным грудь ее вздымалась.
Св. Патрик.
Язычник! Все мечтаешь ты о ней!
Ойсин.
“Что ж не трубите в рог? — она спросила, -
Что все герои клонятся без силы?
Лесной олень и тот не столь печален,
Олень безрогий, мирный и усталый,
Полевка-мышь и та не столь тиха
В норе укромной из листвы и мха,
Что среди папоротников таится.
Охоте воинов не должно быть унылой!”
Финн отвечал: “О, милая девица,
Скорбим мы об Оскаровой[72] гробнице
И о героях, что лежат убиты
На поле Габры, вороньем покрытом;
Но где же вся твоя родня и свита,
И из какой ты едешь стороны?”
“Отец мой — Энгус, мать Этайн зовут,[73]
Меня же — Ниав;[74] я пришла оттуда,
Где волны вечно плещут и поют,
Скрывая берега моей страны”.
“Какая привела тебя причуда
Сквозь ярость волн морских и клочья пены?
Иль спутник твой скитается далёко
От Энгусовых птиц[75] и рощ зеленых?”
Ответ ее был сладок и надменен:
“Еще ни с кем, о воин утомленный,
Я в жизни не была обручена;
Но вот — мой выбор, и сквозь клочья пены
И ярость волн сюда примчалась я,
Чтоб сына твоего избрать в мужья”.
“Неужто лучше сына моего
В своей стране не знаешь никого?”
“Моей любви искали короли,
Но с той поры, как барды принесли
Строку, где имя Ойсина звучало,
О нем лишь сердце ноет и болит,
И лишь о нем я думаю в печали,
О том, как Ойсин в битвах побеждал,
О песне, что из уст его струится,
Подобная азийским пестрым птицам
В пустынных землях, жаждущих дождя”.
Клянусь, о Патрик, колоколом медным
Твоим, что был пленен я ликом бледным
И смят волною безудержной страсти!
И я воскликнул: “Ты моя невеста!
Я сотни песен о тебе сложу,
Превознесу тебя своею властью
И пленникам склониться прикажу
Перед тобой, повергнув их во прах
В моих туманных западных краях”.
“Нет, Ойсин, вместе на одном седле[76]
Поскачем сквозь прибой к моей земле!
Там люди усыпальниц не возводят,
И дни бегут напевом беззаботным,
Там ни измен, ни подлости не знают,
И первый цвет любви не увядает;
Из всех зверей, что под луною бродят,
Получишь ты сильнейших гончих сотню,
И сто одежд из шепчущих шелков,
И сто баранов лучших и быков
Белей, чем пена этого прибоя,
Сто луков и мечей, готовых к бою,
Вино и масло, мед и молоко,
И спать ты будешь мирно и легко;
И сотню юных воинов могучих,
Что друг на друга не пойдут войной,
И сотню дев, веселых, словно птицы,
Танцующих порывисто и плавно,
Резвей, чем рыба по теченью мчится,
Покорных и прелестных, ты получишь,
И ты познаешь наслажденья Дану,[77]
И Ниав будешь звать своей женой”.
Она легко вздохнула. “Ну, пора.
Нас ждут любовь, и отдых, и игра
Закатною порой в моей земле,
Когда взойдет луна в вечерней мгле”.
Я сел в седло, и вот, обвив меня
Руками, обняла она меня,
И нежностью окутала меня;
И конь под новой ношею взыграл,
Заржав три раза, нас тряхнул в седле.
Килте, и Финн, и Конан подошли,
Рыдая, и остаться умоляли,
Но им не внемля, прочь мы поскакали
От бренной человеческой земли.
В какой чужой, неведомой стране,
О фении,[78] скитаетесь вы ныне?
Иль призраки вы, белые, как снег,
И ваша кровь пылающая стынет?
Когда-то вы со мной скакали все
По зарослям в предутренней росе,
Охотясь за оленем быстроногим,
Со мною рядом бились в час тревоги,
Заслыша грохот вражеских щитов,
И побеждали тысячи врагов.
Бран, Сгеолан, Ломар! где мне искать
Длинноволосых копьеносцев рать?
Оленя больше не сразит стрела
И всадника не выбьет из седла.
Св. Патрик.
Не хвастайся и не склоняй главы!
Друзья твои проклятые мертвы,
И гончие успели прахом стать.
Ойсин.
Мы мчались, как стрела, по океану;
Не знаю, дни прошли или часы,
И Ниав пела мне напевы Дану,
Струившиеся ливнями росы, -
