Утонченность изящных, узких пальцев
От ран и смерти, от высот Синая
Иль от бича кровавого в руках
Своих же — в давнем, неустанном беге
Из колыбели в колыбель, покуда
Из одиночества души и тела
Краса не излилась во зримый мир.
Робартс. Кто полюбил, тот знает это сердцем.
Ахерн. А этот ужас в их глазах — должно быть,
Воспоминанье иль предзнанье часа,
Когда весь мир в сиянье растворится
И небеса разверзнутся в ничто.
Робартс. Когда луна полна, ее созданья
Встречаются крестьянам на холмах,
И те трепещут и бегут в испуге;
Душа и тело, отрешась от мира,
Застыли в отрешенности своей,
И созерцают неотрывным взором
Те образы, что прежде были мыслью:
Лишь образ совершенный, неподвижный
И от других отъединенный в силах
Нарушить отчуждение прекрасных,
Пресыщенных и безразличных глаз.
Тут Ахерн рассмеялся ломким смехом,
Задумавшись о человеке в башне,
Его свече бессонной, о пере,
Без устали скрипящем час за часом.
Робартс. И вот луна склоняется к ущербу.
Узнав об одиночестве своем,
Душа опять дрожит по колыбелям,
Но все переменилось для нее:
Отныне ей удел — служенье Миру.
Она и служит, избирая путь,
Из всех труднейший, на пределе сил,
Но все же не вполне недостижимый.
Душа и тело вместе принимают
Суровые труды.
Ахерн. До полнолунья
Душа стремится внутрь, а после — в мир.
Робартс. Безвестен ты, и на пороге смерти,
И книг не пишешь — вот и трезв умом.
Купец, мудрец, политик, реформатор,
Покорный муж и верная жена,
Все это — колыбель за колыбелью,
И наспех все, и каждый безобразен:
Лишь в безобразье обретают души
Спасение от грез.
Ахерн. А что о тех,
Кто, отслужив свое, освободился?
Робартс. Тьма, как и полный свет, их исторгает
За грань, и там они парят в тумане,
Перекликаясь, как нетопыри;
Они чужды желаний и не знают
Добра и зла, не мыслят с торжеством
О совершенстве своего смиренья;
Что ветер им навеет — то и молвят;
Пределы безобразья перейдя,
Они лишились образа и вида;
Податливы и пресны, словно тесто,
Какой велишь, такой и примут вид.
Ахерн. А что потом?
Робартс. Как вымесится тесто,
Чтоб далее могло любую форму
Принять, какую для нее измыслит
Природа-повариха, — так и вновь
Серпом новорожденным круг зачнется.
Ахерн. А избавленье? Что ж ты не допел?
Пой песню, пой!
Робартс. Горбун, Святой и Шут -
Последние пред полной тьмой. И здесь,
Меж безобразьем тела и сознанья,
Натянут лук пылающий, что может
Стрелу пустить на волю, за пределы
Извечного вращенья колеса,
Жестокой красоты, словес премудрых,
Неистовства приливов и отливов.
Ахерн. Когда б не так далеко до постели,
Я постучался бы к нему и встал
Под перекрестьем балок, у дверей
Той залы, чья скупая простота -
Приманка для премудрости, которой
Ему не обрести. Я б роль сыграл -
Ведь столько лет прошло, и нипочем
Меня он не узнает, — примет, верно,
За пришлого пьянчугу из деревни.
А я б стоял и бормотал, пока
Он не расслышал бы в речах бессвязных:
«Горбун, Святой и Шут», и что они -
Последних три серпа пред лунной тьмою.
На том бы и ушел я, спотыкаясь,
А он бы день за днем ломал мозги,
Но так и не постиг бы смысл обмолвки.
Сказал и рассмеялся от того,
Насколько трудной кажется загадка -
Но как проста разгадка. Нетопырь
Из зарослей орешника взметнулся
И закружил над ними, вереща.
И свет погас в окне высокой башни.
The Phases of the Moon
An old man cocked his ear upon a bridge;
He and his friend, their faces to the South,
Had trod the uneven road. Their boots were soiled,
Their Connemara cloth worn out of shape;
They had kept a steady pace as though their beds,
Despite a dwindling and late-risen moon,
Were distant still. An old man cocked his ear.
Aherne. What made that sound?
Robartes. A rat or water-hen
Splashed, or an otter slid into the stream.
We are on the bridge; that shadow is the tower,
And the light proves that he is reading still.
He has found, after the manner of his kind,
Mere images; chosen this place to live in
Because, it may be, of the candle-light
From the far tower where Milton's Platonist
Sat late, or Shelley's visionary prince:
The lonely light that Samuel Palmer engraved,
An image of mysterious wisdom won by toil;
And now he seeks in book or manuscript
What he shall never find.
Aherne. Why should not you
Who know it all ring at his door, and speak
Just truth enough to show that his whole life
Will scarcely find for him a broken crust
Of all those truths that are your daily bread;
And when you have spoken take the roads again?
Robartes. He wrote of me in that extravagant style
He had learnt from Pater, and to round his tale
Said I was dead; and dead I choose to be.
Aherne. Sing me the changes of the moon once more;
True song, though speech: "mine author sung it me."
Robartes. Twenty-and-eight the phases of the moon,
The full and the moon's dark and all the crescents,
Twenty-and-eight, and yet but six-and-twenty
The cradles that a man must needs be rocked in:
For thereТs no human life at the full or the dark.
From the first crescent to the half, the dream
But summons to adventure and the man
Is always happy like a bird or a beast;
But while the moon is rounding towards the full
He follows whatever whim's most difficult
Among whims not impossible, and though scarred,
As with the cat-o'-nine-tails of the mind,
His body moulded from within his body
Grows comelier. Eleven pass, and then
Athene takes Achilles by the hair,
Hector is in the dust, Nietzsche is born,
Because the hero's crescent is the twelfth.
And yet, twice born, twice buried, grow he must,
Before the full moon, helpless as a worm.
The thirteenth moon but sets the soul at war
In its own being, and when that war's begun
There is no muscle in the arm; and after,
Under the frenzy of the fourteenth moon,
The soul begins to tremble into stillness,
To die into the labyrinth of itself!
Aherne. Sing out the song; sing to the end, and sing
The strange reward of all that discipline.
Robartes. All thought becomes an image and the soul
Becomes a body: that body and that soul
Too perfect at the full to lie in a cradle,
Too lonely for the traffic of the world:
Body and soul cast out and cast away
Beyond the visible world.
Aherne. All dreams of the soul
End in a beautiful man's or woman's body.
