Маша ощущала себя совершенно трезвой и отдавала полный отчет всем своим действиям.

— Если речь заходит о нашем общем деле, — с видом сверхсерьезным продолжал господин Зорин, — то я костьми лягу за соответствие всех и каждого! Тут послабления не может быть никому — даже женщинам!

Маша не стала уточнять, почему в данном случае он выделил женщин в особую категорию. Было ясно, что сделал он это по соображениям не анатомическим, а гуманитарным.

Между тем бутылочка мадеры была незаметно оприходована, а рука господина Зорина пригрелась у Маши под юбкой.

— Хотя, — продолжал сам Зорин с оттенком, напоминающим воодушевление, — я вовсе не сторонник тупого и формального равноправия мужчины и женщины. Я сторонник золотой середины. По моему глубочайшему убеждению, единственное, что может сделать женщину совершенно счастливой, — это забота и ласка со стороны мужчины… И наоборот… Короче, я категорически против всяческих сексуальных революционеров. Женщине надо дать возможность соответствовать. Она в полном праве почувствовать себя любящей женой и заботливой матерью. Это просто, как палец… Однако телевидение это вам, милые мои, не ваша поганая жизнь! У телевидения свои законы и правила. У нас, в конце концов, должны таки быть спонсоры и рейтинг. Это как дух и материя — непреходящий дуализм… — В этот момент господин Зорин позволил выразиться «милые мои», поскольку обращался не только к Маше, но и к официанту, который благодарно принимал чаевые.

Оба — и Маша, и ее работодатель — были совершенно трезвы. Последний тихо икнул и подвел черту, заявив:

— Мы готовы возложить надежды на вас, Маша. Это шанс. Как вы смотрите на то, — поинтересовался он, бесстрастно улыбаясь, — чтобы испытать себя в амплуа телеведущей в программе криминальных новостей? Судя по всему, вы обладаете для этого всеми необходимыми качествами.

Маша опять-таки не спешила с ответом. Как-никак она прошла суровую выучку Риты Макаровой и Арте-мушки Назарова, а также, конечно, Эдика Светлова. Она вдумчиво взвешивала все «за» и «против». Пока господин Зорин на ходу импровизировал темпераментное эссе о телебогине, она на полном серьезе размышляла о том, что если, скажем, он через полчаса случайно не угодит под колеса и его холодные стальные глазки не сделаются вдобавок еще и мертвенькими, то единственная и неотвратимая перспектива для Маши, учитывая все происходившее в этом приличном заведении, где «хорошо мечтается», — это переспать с ним и добиться своего.

— Есть предложение, — сухо начал господин Зорин, словно был депутатом и выступал в парламенте, — осмотреть офис нашего нового рекламного агентства. — При этом его пальцы сжали Машину ягодицу. — Прошу поддержать! — добавил он, словно апеллируя к гражданскому чувству.

— Принято единогласно, — в тон ему ответила Маша, в глубине души всячески себя презирая.

Когда они вышли из ресторана, и господин Зорин неожиданно резво выбежал на проезжую часть ловить машину, Маша все еще надеялась на чудо — вот вылетит какая-нибудь иномарка, управляемая лицом бескомпромиссной кавказской национальности или хотя бы выпившим русским банкиром, — и ее женская честь будет спасена… Но, слава Богу, все обошлось.

Новый офис рекламного агентства, соучредителем которого по совместительству являлся господин Зорин, напоминал скорее частную галерею современного искусства. Бодрые и подтянутые охранники в камуфляже впустили их и оставили одних. На полу в гостиной лежал умопомрачительный светло-персиковый ковер с нежными зеленоватыми разводами, а на ковре были расставлены всяческие диковины андеграундного поп-арта, призванные шокировать даже искушенного знатока. Среди прочих выделялась скульптура, изображавшая оральное совокупление двух ангелов. Картины, развешенные по стенам цвета хны, были гораздо скромнее, по крайней мере, ввиду своей запредельной абстрактности, сквозь которую было трудно угадать хотя бы такую элементарную вещь, как упомянутое совокупление. Впрочем, это было и ни к чему, поскольку преобладавшие на полотнах жемчужно-розоватые цвета психоделическим образом обнаруживали ту же самую проблематику. Кроме девственно мягких кожаного дивана и кресел, в комнате помещался буфет ультрасовременного дизайна, к которому господин Зорин приблизился с видом опытного специалиста и, откинув какую-то матовую крышку, проник в обширный зеркальный бар. Тут он дал полную волю своему творчеству и, выхватывая одну бутылку за другой, приготовил в двух высоких бокалах коктейль, название которого нельзя было произносить вслух по причине его глубокой сакральности. Положив ладони на плечи Маше, он усадил ее на диван и сунул в руки бокал, а сам приподнял другой и торжественно провозгласил:

— За телевидение без помех и Россию без дебилов! Не опуская бокала, он тут же подсел к Маше и шепотом добавил:

— За новую телезвезду! За тебя!

Потом, говоря профессиональным языком, наступила рекламная пауза, которую можно было также счесть формальным объяснением в любви. Непосредственно после этого господин Зорин решительно завалил Машу на диван — словно это был не диван, а копна — и, видя, что Маша не подает признаков беспокойства, соскочил на пол и стал стягивать с себя брюки. Маша же молча и действительно спокойно наблюдала за происходящим, как будто с интересом ожидая, что именно ей собираются продемонстрировать на десерт. Она сосредоточенно искала в своей душе чувство долга, вины, достоинства… словом, что-нибудь такого, что могло бы отвратить ее от продвижения по служебной лестнице путями, столь неисповедимыми. Искала и… не находила. Она лишь видела себя на экране телевизора — страстно сжимающей в руке микрофон перед влюбленной многомиллионной аудиторией. Когда же Маша очувствовалась, то узрела перед собой господина Зорина в звездно-полосатых трусах, которые, словно вражеский флаг, он широким жестом бросил к ее ногам. Таким образом, оказавшись снизу «без», а сверху все еще в пиджаке, он поскакал к ней мелкой рысцой, как бы придерживая правой рукой между ног воображаемого племенного жеребца.

— Потерпи! — воскликнул он. — Я уже иду!

Из любви к искусству Маша подождала, пока он вскарабкается на нее и приготовилась ко всему.

С усердием помяв ее груди, он схватил ее за руку и предложил:

— А теперь познакомься с моим приятелем!

Маша послушно протянула руку в указанном направлении, но не обнаружила там никакого приятеля. Она было подумала, что неправильно поняла его предложение, но он продолжал:

— Попробуй, он у меня ба-альшой шалун!

Маша снова пошарила рукой, в надежде отыскать обещанное, и, в конце концов, убедилась, что господин Зорин явно наговаривал на своего приятеля — тот вовсе не был большим шалуном, а оказался даже чересчур скромным малым, который застенчиво ускользал из рук и вообще старался не привлекать к себе внимания.

Но Маша, естественно, не стала распространяться о своих личных впечатлениях. Тем более что в следующий момент ее рот оказался зажат поцелуем. Вернее, тем, что могло бы им быть, если бы ее партнер не был в стельку пьян. Ему по-прежнему мерещился какой-то «приятель».

— Возьми его, — шептал он, — он весь твой! Ты можешь…

Увы, господин Зорин не окончил фразы, и Маша так и не узнала, что именно ей позволено совершить. Он тихо и быстро отключился. Несколько секунд Маша лежала не шелохнувшись, а потом до нее дошло, что, кажется, так ничего и не случилось. Она отерла со лба напрасную испарину и принялась собирать одежки. Потом она выбралась из офиса и прыгнула в такси.

Единственное, что ее беспокоило, — как бы господин Зорин, вкупе со своим воображаемым приятелем, не запомнил финала их «делового свидания». Как бы там ни было, даже если он убедит себя в том, что финал ему удался, то абсолютной уверенности у него все равно не будет — по причине преизбыточных возлияний, а значит, Маша может с гордым видом и, не чувствуя за собой никаких моральных потерь, прямо смотреть в его металлизированные зрачки.

На следующий день Маше передали, что ее ожидают у господина Зорина. Он встретил ее на пороге своего кабинета, братски обнял и подмигнул, словно сообщнице.