— Грустная музыка, — сказала Маша. — Как будто про нас.

— Разве нам грустно? — удивился он.

Она почувствовала, что он медленно, осторожно и глубоко проникает в нее.

— Ну про меня… — с трудом поправилась она.

Ей показалось, что еще немного — и от наслаждения у нее отнимется язык.

— Борис, — торопливо выдохнула она, — я решила развестись с Эдиком.

Сивку-бурку словно подкосили. Он дрогнул. Поник. Превратился в жалкую клячу. Превратился в нечто такое, чему и название подобрать невозможно. Словом, момент был упущен навсегда.

— Ты что, хочешь, чтобы я на тебе женился? — сев на краю постели, тихо спросил Борис.

— Я вовсе не имела это в виду, — сказала Маша, подтягивая колени к подбородку.

— То есть я хочу сказать, что ты мне, конечно, нравишься, но… я не собирался жениться…

А часами трахаться он, значит, собирался. Если бы он, по крайней мере, как-то иначе это сформулировал, может быть, Маша не так остро чувствовала боль потери. Если бы он сказал что-нибудь вроде: «Я тебя люблю, обожаю, но мы разные люди. Ты — творческая личность, тебе нужна слава, ты предана своей работе, телевидению, а мне нужна тихая домашняя женщина — неплохо, конечно, если бы в постели она гоняла моего Сивку-бурку, как ты, — но главное, мне хочется, чтобы моя жена была просто матерью моих детей и чтобы ждала, когда я вернусь с моей трудной и опасной службы…»

Тогда другое дело. Тогда бы Маша его поняла. И у нее даже не повернулся бы язык, чтобы, поддавшись мимолетному соблазну, воскликнуть: «Любимый! Возьми меня! Я брошу все и буду, буду такой женой, как ты мечтаешь!..»

Такой, как он мечтает, она, конечно, никогда не будет. И они действительно разные люди. Она — полуеврейка, с детства мучающаяся идиотскими комплексами. Он в детстве — нормальный, счастливый паренек. Девочка мастурбировала, имея в виду задолбанного во всех отношениях Казанову. При этом ей казалось, что она совершает смертельный грех. Но тем острее было наслаждение. Мальчик имел в виду целку Елену Прекрасную и с радостным усердием осеменял носки, пионерские галстуки, стены и полы, полагая, что это что-то вроде физзарядки. Ни угрызений тебе совести, ни маломальского чувства вины. Конечно, они были разные.

И она это прекрасно понимала. Ей даже не нужно было ни о чем его расспрашивать. Он весь как на ладони. Никаких угрызений совести. Главное — родину не предавал, как некоторые. В детстве играл в футбол, в ножички. В отрочестве драл одноклассниц в лифтах. В юности ушел в армию. Вернулся — похоронил отца, умершего от цирроза, и принял на иждивение ослепшую маменьку. Пошел в школу милиции. Заочно закончил юридический институт. Все было и правда очень простым. Если, конечно, играть по правилам. Не нарушать закон и вести здоровый образ жизни. Нынешняя его жизнь тоже шла без зигзагов. Он чувствовал ответственность за младшего брата и за вдовую слепенькую родительницу. Если уж женится, то, естественно, на девушке. Чтоб белая фата и все такое. Чтоб мама порадовалась. Чтоб брату хороший пример. Все как у людей.

После неловкого молчания Маша первая пошевелилась и, поднявшись с постели, в которую уж более никогда не ляжет вместе с ним, направилась в ванную. Приняла душ, оделась. Жирное пятно на светлой юбке было по-прежнему очень заметно.

Борис уже оделся и был готов отвезти ее домой. Она приблизилась к нему и, нежно обняв, прошептала «последнее прости». Обоим было ясно, что все кончено.

Двадцать минут спустя он остановил машину около дома на Пятницкой.

— Я тебя любила… — сказала Маша.

Она должна была непременно это ему сказать, поскольку так оно и было.

Возмущенное повизгивание Эдика слышалось еще на лестничной площадке. Однако, как только Маша ступила в квартиру, Эдик перешел на шепот. Она бросила сумку на пол прямо в прихожей и взглянула в направлении гостиной. Эдик сидел на лимонной кушетке рядышком со своей мамочкой, а Светлов-старший шагал взад и вперед по комнате, сцепив руки за спиной.

— Общий привет! — сказала Маша, устало опускаясь в кресло, обитое белым плюшем.

Светлов-старший перестал шагать и, вздохнув, подержался за сердце. Свекровь уставилась на Машу с выражением предельного отвращения. Эдик закинул ногу на ногу и выжидающее взглянул на отца.

— И тебе привет, — сказал тот, широко улыбнувшись.

Черты его лица чрезвычайно напоминали Маше того грешника на картине Босха — человечка, которого черти тащат в ад. Само собой, громадный нос, близко посаженные близорукие глаза, сросшиеся брови и мясистые губы — вот физиономия. Взглянув в этот момент на свекра, Маша увидела характерную улыбочку, означавшую лишь одно — змея была готова ужалить.

Любимой его поговоркой было — хочешь жить, умей вертеться. Хотя удовольствие вертеться он, как правило, предоставлял другим.

— Какие новости? — поинтересовалась Маша, заметив, между прочим, что маленький цветной телевизор перекочевал с кухни на стеклянный журнальный столик около кушетки.

Свекровь скрестила полные руки на груди и принялась раскачиваться, словно китайский болванчик — туда-сюда, туда-сюда. Эдик громко хмыкнул. Папа сел в другое плюшевое кресло и поморщился:

— Ты бы не хмыкал, мой милый, — сказал он.

— Что же случилось? — спросила Маша, оглядываясь вокруг.

— Похоже, действительно кое-что случилось, — сказал свекор, и его передние зубы обнажились из-под толстой верхней губы.

— Эдик, ты что, язык проглотил? — обратилась Маша к человеку, который, строго говоря, еще считался ее мужем.

Но тот лишь промычал что-то нечленораздельное.

— Теперь уж молчи! — прикрикнул на него отец.

Свекровь похлопала сына по колену. У нее на пальце засверкал огромный бриллиант в шесть каратов, не меньше.

— Мы тут, милая моя, — начал свекор с улыбкой, — сидели смотрели телевизор.

Можно было подумать, что семейство собралось специально для того, чтобы обсудить геройское поведение Маши Семеновой в чрезвычайных обстоятельствах.

— Ну и как вам репортаж? — спросила Маша.

Светлов-старший потер ладони и вздохнул так протяжно, что на его нижней губе заблестела тягучая слюна.

— Ох-хо-хо…

— Послушайте, — сказала Маша, — может, все-таки кто-нибудь объяснит, что произошло?

Свекровь принялась теребить цепочку с тяжелым кулоном, который болтался под ее тройным подбородком.

— А где это ты посадила пятно на такую миленькую юбочку? — печально поинтересовался свекор.

— Террорист опрокинул на меня банку с маслинами.

— С маслинами, — повторил свекор, пожевав губами. — Значит, ты ела маслины.

Эдик начал тоскливо подвывать.

— Ты наелась маслин и отправилась домой, так? — спросил Машу Светлов-старший тоном следователя, который был близок к тому, чтобы эффектным оборотом подловить подследственного.

— Нет, — осторожно сказала она, — потом я на студии монтировала материал.

— Ага, — подхватил Светлов-старший, предчувствуя триумф, — стало быть, ты поехала на студию…

— Стало быть, — не сдержавшись, закричал Эдик, — ты монтировала материал. Для этого, наверное, тебе и пришлось стоять раком, так что теперь у тебя красные коленки! А может быть, это аллергия на маслины?

— Дурак! — заорал на него отец, взбешенный главным образом тем, что ему не дали довести до конца эффектно построенную комбинацию и разоблачить лгунью.

— Это что, допрос? — ледяным тоном осведомилась Маша.

Что сделано, то сделано. Ничего не попишешь. Первой мыслью Маши было то, как живописно преподнесет семейство Светловых сложившуюся ситуацию ее мамочке.

— Твоей маме, наверное, понравится, что ее младшая дочка пошла по рукам, — сказала свекровь, словно прочитав ее мысли.

Светлов-старший, однако, избрал роль миротворца. По крайней мере, менее всего ему хотелось, чтобы о скандале, происшедшем в его семействе, заговорили знакомые. Если бы они жили в ветхозаветные времена — тогда другое дело. Тогда бы, очевидно, он непременно пригласил всех знакомых, чтобы те разделили с ним его энтузиазм и побили проклятую прелюбодейку каменьями. Однако времена нынче не те, поэтому он попытался урезонить супругу: