Он был горячим.

Не просто тёплым — горячим, как раскалённая печь. Как существо, выточенное из плоти и огня. Его тепло пробивалось сквозь меховую накидку, сквозь тончайшую ткань её платья. Оно переходило на неё ровными, устойчивыми волнами. Он был живым источником тепла — сделанным из мышц, молчания и невообразимой силы.

Она рискнула посмотреть.

Только мельком. Только немного.

Броня на нём всё ещё была свёрнута, и в мягком оранжевом свете кабины она увидела его — по-настоящему увидела — впервые.

Он был широким.

Невероятно широким.

Его грудная клетка была огромной, грудные мышцы — мощными и чётко очерченными, словно высеченными. Плечи были широкие, дельтовидные мышцы — густыми и сильными. Руки… Боже, руки… мощные, рельефные, как будто высеченные из цельного камня. Гладкая кожа глубокого синего цвета — цвета вечерних сумерек — мерцала под светом. На ней лежал едва уловимый блеск, как масло… или шёлк.

Чужой.

Безупречный.

А его запах...

Она уловила его, когда вдохнула, на секунду прикрыв глаза.

Пряный. Тёплый. Землистый. Безоговорочно мужской.

Он окутывал её, как тонкий наркотический туман — мягкий, странный и до пугающего успокаивающий.

Что же, чёрт возьми, со мной происходит?

Она распахнула глаза и заставила себя смотреть прямо вперёд.

Не на него. Не снова. Не сейчас. Потому что это — безумие.

Он купил тебя, напомнила она себе, прикусывая щёку изнутри. Он заковал тебя. Ты здесь только из-за него. Он хочет владеть тобой — и только. Не смей думать иначе. Не смей поддаваться этому.

Но сердце не хотело слушать.

Не после того, как он держал её вот так.

Не после того, как согревал её молча — без силы, без грубости, без жестокости.

Не после того, как она сидела — какого чёрта — у него на коленях несколько минут назад, дрожа в его руках и находя в этом утешение.

Это сводило её с ума.

Но злость становилось всё труднее удерживать, когда он касался её так, будто она хрупкая. Когда нёс её так, будто она важна.

И хуже всего...

Хуже всего было признаться себе: Быть прижатой к нему, окружённой его теплом и силой, вдохнув этот запах....Это… возбуждало.

О Боже.

Даже со шлемом на лице — даже когда она не видела выражения, не могла угадать, что скрывается за чёрной маской — её тело реагировало на него. И это пугало куда сильнее всего остального.

Ей хотелось, чтобы они могли говорить. Просто говорить. Спросить, почему. Спросить, что это было. Что изменилось.

Но между ними не было языка. Только жесты и короткие звуки. Тишина и близость.

И, странно, это казалось более интимным, чем слова.

По крайней мере он не был жестоким. Пока что. Не таким, как остальные.

Когда он наконец поднялся — всё ещё обнажённый по торс, всё ещё молчаливый — он поднял её с собой, словно она ничего не весила, одной рукой поддерживая спину, другой — подхватывая под колени.

Она не сопротивлялась.

Не могла.

Он принёс её в кабину.

Здесь было чуть теплее. Над головой тихо потрескивали повреждённые лампы. Передняя панель мерцала, показывая предупреждения и показатели, которые она всё равно не могла понять.

Он усадил её в командное кресло — то самое, где сидел раньше.

Затем сделал короткий жест ладонью.

Подожди.

Она кивнула, моргнув.

И он снова стоял рядом — высокий, неподвижный, в полураспавшейся броне, открывающей тело, созданное для мощности и выживания.

Она попыталась не смотреть.

Провалилась с треском.

Он был не просто мускулистым. Он был колоссальным. Талия — узкая, переходящая в мощные ноги, всё ещё частично покрытые бронепанелями. Живот… Господи. Там было десять кубиков. Десять. Она пересчитала дважды, потому что мозг отказывался верить.

И его тело было покрыто шрамами.

Длинные узкие рассечения. Рваные следы. Круглые ожоги. Старые, серебристые, бледные на фоне тёмной кожи. Повсюду — на груди, на животе, на руках. Следы насилия. Следы выживания.

Он не был красивым в привычном смысле.

Но он был… внушительным.

Сколько времени прошло? Минуты? Или больше?

Он исчез в одном из задних отсеков, всё ещё с голым торсом, его массивная фигура растворилась в затемнённых коридорах корабля. Меховая накидка осталась на её плечах — мягкая, тёплая, пахнущая теперь едва уловимой ноткой его запаха.

Она ненавидела, как это её успокаивало.

И потом… он вернулся.

В руках он держал что-то. Канистру. Металлическую. Гладкую. Чужую.

Еда?

Он поставил её на консоль рядом с ней и активировал боковую панель. Раздалось лёгкое шипение. Крышка отъехала. Тепло поднялось в воздух.

Вместе с ним пришёл запах.

Её желудок мгновенно скрутило.

Она знала этот запах.

Это была та самая жидкая бурда, которой её кормили, пока держали в том ужасном месте. Пресная, кислая и желеобразная, будто кто-то сварил старые носки и тоску, а потом запечатал всё это в вакуум «для свежести».

Он, должно быть, прихватил её с собой.

Неужели он думал, что люди это едят?

Её лицо невольно скривилось. Воспоминание ударило слишком сильно. Тело среагировало раньше, чем мозг успел что-то понять.

Она покачала головой.

Резко.

— Нет, — сказала она твёрдо, отталкивая контейнер тыльной стороной ладони. — Я это есть не буду.

Голос сорвался. Горло пересохло. Но слова были абсолютно ясными. Окончательными.

Реакция последовала мгновенно.

Он застыл.

От одного вдоха к другому воздух в кабине словно уплотнился. Натянулся. Его тело не двигалось, но что-то внутри него — какое-то скрытое течение, сдвиг энергии — изменилось. Он навис. Мышцы на обнажённой груди едва заметно напряглись, будто готовясь к чему-то.

Она замерла.

Её пальцы вжались крепче в меховую накидку.

На секунду она подумала: Чёрт. Я зашла слишком далеко.

Он мог заставить её. Схватить за челюсть. Впихнуть еду силой.

А что если так он и решает проблемы?

Сердце забарабанило о рёбра. Дыхание перехватило.

Но он не двинулся.

Не ударил.

Не отреагировал.

Вместо этого он издал низкий звук — грубый, вопросительный хрип из глубины горла, а затем произнёс несколько медленных слов на своём странном, рычащем языке.

И тогда, впервые, она увидела это — по-настоящему увидела.

Он не пытался доминировать над ней в этот момент.

Не пытался заставить её подчиниться, наказать или «победить» её.

Он просто… хотел, чтобы она поела.

Вот и всё.

Он что-то спросил. Она поняла это по интонации — лёгкий подъём в конце фразы. Это был вопрос.

Но ответить она не могла.

Не так, чтобы он понял.

Господи, если бы они просто могли говорить.

Объяснить.

Показать.

Дело было не в том, что она не ценит жест.

И не в упрямстве.

Но эта еда — эта еда — она не могла её вынести. Она стала символом. Всего, что сделали те зелёные твари. Её плена. Её боли.

«Я не могу,» прошептала она — скорее себе, чем ему.

«Я не могу есть это.»

Она снова подняла на него взгляд.

Его поза изменилась.

Напряжение исчезло.

Он просто… смотрел на неё. Внимательно. Так, будто пытался прочесть её лицо. Её тело. Её дыхание.

Как будто хотел понять.

Это совершенно выбило её из колеи.

Он не отвернулся.

Не сунул контейнер обратно ей в руки.

Не сдался.

Он просто стоял. Молчал. Думал.

И самое странное — он не был зол.

Ни капли.

Он не пытался заставить её.

Не рявкал.

Не нависал сильнее.

Не подталкивал контейнер.

Он просто стоял там — по-прежнему без рубашки, огромный, спокойный — словно ждал её решения.

И в этом было что-то, что треснуло внутри её упрямства.

Потому что он мог заставить её. Так легко.