– Ты думаешь, я настолько часто убиваю детей, что сразу пойму, о ком ты?

Он бесстрастно смотрит на меня.

– У меня не так много времени, Кайлар.

– Раз ты спрашиваешь, значит, уже все о нем знаешь.

– Нет, – говорит он. – Черный ка'кари застилает мой взор. Я не всегда тебя вижу. Многое пропускаю.

– Вот как. Наконец-то хорошие новости. Так ты говоришь, что одно надоедливое создание может скрыть меня от другого? Да уж, выходит, мне придется облачиться в плащ из комаров, чтобы спрятаться от роя пчел.

– Почему ты не убил мальчика?

– Нервы сдали, – говорю я.

Он щурится, разглядывает меня, словно гадает, не вру ли я.

– Я знаю, что дал маху. Дорого мне это будет стоить?

Дориан отводит взгляд и смотрит вдаль. Мне не понять, ушел он в себя или еще со мной, и я как раз собираюсь спросить, когда он отвечает:

– Быть может, лучше спасти одного ребенка, чем спасти целый мир.

– Целый мир? Всего-то? – спрашиваю я. – Ну ничего себе. И все ради какого-то уличного пацана! Какая же в нем силища!

– Помнится, ты тоже когда-то был «каким-то уличным пацаном».

– Знаешь, в чем главная беда всех пророчеств, Дориан? – спрашиваю я, закипая.

– Немного знаю, – сухо отвечает он. – Но, прошу, просвети меня.

– Главная беда всех пророчеств – пророки.

– О, зачем же так абстрактно? Ты хочешь сказать, что беда моих пророчеств – я сам. И да, несомненно, доверия я не оправдываю, – отвечает Дориан. Но в его голосе не слышно ни кротости, ни раскаяния.

– Нет, нет, нет, – отвечаю я. – Я не об этом. Дело в людях: они считают, что пророк – всего лишь сосуд для послания, что он не изменяет его и не пытается направить события так, как ему вздумается. Но, Дориан, я видел, как ты поступаешь, когда получаешь знание, недоступное другим. Ты знал, что Логан жив, когда соблазнял Дженин. Ты позволил скорбящей невесте думать, что ее супруг погиб, потому что захотел жениться на ней сам. Не спорю, творить добро ты тоже иногда пытаешься, и все же ты – последний, кому я доверил бы «тайные знания».

Дориан смотрит на меня, приопустив веки.

– Мои прегрешения мешают мне донести послание. Да. Именно это я только что и сказал. Ты обвиняешь меня в том, в чем я уже сознался.

Ой.

– Тогда зачем ты пришел? Решил помочь Мамочке К? Ты явно что-то задумал и собираешься втянуть меня в дело, которым я заниматься не хочу.

Человека, которого однажды почитали как бога, окутывает невыразимая печаль. Он говорит:

– Нет, Кайлар. Все мое могущество бессильно. Я нужен моему сыну.

Я замечаю в его словах странность.

– Сыну? Ты нужен только одному?

– Только один у меня и есть. Спроси Ви, если до сих пор не понял. У меня нет времени объяснять. Хотя бы в этом Дженин и я согласны – нашему сыну нужна наша помощь, но мы не можем его спасти. Я знаю, что все наши усилия будут напрасны, однако не попытаться мы не можем.

– И поэтому ты втянешь в эту историю меня, – говорю я.

В его глазах вспыхивает гнев, и он медленно, словно обращаясь к полнейшему кретину, проговаривает:

– Нет, ибо тогда получится, что моя сила что-то изменила. А я уже сказал: это невозможно. Ты вообще не желаешь меня слушать, да?

Я собираюсь ответить, но Дориан перебивает меня и говорит:

– Позволь, я попробую объяснить иначе: ты когда-нибудь играл в лузы?

– Конечно, играл. – Гладкий стол, шары из слоновой кости, длинная палка и, как ни странно, лузы, в которые эти шары нужно загонять. – Как по мне – очередное азартное развлечение для знати.

– А теперь представь, что вместо предсказуемой партии и одинаковых условий ты играешь шарами разных размеров, не знаешь, сколько участвует игроков и даже где находятся все лузы. Представь, что стол непрестанно меняется, что иногда под сукном появляются ямки или кочки, а все игроки бьют по мячам одновременно и непрерывно. Ах да, а еще шарам порой хватает воли изменить направление своего движения. Некоторые даже увеличиваются или уменьшаются прямо на ходу. Вот такую партию я обречен разыгрывать, Кайлар, как и все мы. В свободной, необъятной вселенной пророчества значат лишь то, что я вижу стол чуточку лучше большинства людей.

– Ага. Конечно. Но делать ставку против тебя я бы не стал.

– Мои силы – все равно что вздох во время бури, Кайлар.

– Притворяйся сколько хочешь. – Я поднимаю руки ладонями вверх. – Но ты тем не менее все еще здесь. Бьешь своей палкой по моим шарикам.

– Кайлар, знаешь ли ты, что становится с человеком, который слишком долго остается один?

– Что?..

– Я знаю. Я.

Я недоуменно прищуриваюсь.

– И что же ты знаешь?..

Дориан недовольно поджимает губы. Затем испускает могучий вздох. Затем замирает. Внезапно склоняет голову набок, как будто прислушивается к чему-то, что может уловить только он.

– Боюсь, у меня не осталось времени на разъяснения. Похоже, через десять секунд рассудок вновь покинет меня.

Мне не хочется перебивать его, даже ради того, чтобы поторопить. Мне не хочется показаться нетерпеливым. Дориан просто обрабатывает меня. Все ради власти. Такие, как он, всегда стремятся только к ней.

Но даже несмотря на то, что я не собираюсь верить ни единому слову, которое вот-вот вылетит из его рта, мне все же любопытно, что он скажет.

Секунды ускользают одна за другой, и Дориан пристально смотрит на меня, словно подначивая наорать на него и впустую истратить оставшееся у него время.

Наконец он говорит:

– Ночной ангел судит, но кто судит его? На самом деле я пришел не для того, чтобы ты свернул с избранного пути, Кайлар. Я здесь для того, чтобы ты навсегда запомнил – ты сам решил идти дальше. Такова моя месть – ты будешь судить самого себя.

Его глаза стекленеют. Безумный пророк вновь безумен и заточен в одиночную камеру собственного черепа. В том, кто теперь смотрит на меня сквозь прутья собственных поступков, нет ни единой божественной искры. Он – пустой сосуд в пустой темнице.

После того как слуги Мамочки К уводят безропотного Дориана, мне хватает нескольких минут, чтобы растереться губкой в купальне, привести шевелюру в какой-никакой порядок, одеться и, сдвинув один за другим все засовы, наконец предстать перед моим оружейным шкафом.

– Разным битвам подходит разное оружие, да, учитель? – произношу я.

В последнее время я часто разговариваю сам с собой. Не потому, что мне одиноко; просто, когда я так делаю, сувальды замочков в моей голове встают по-другому. Находясь в гулких ущельях собственного разума, можно тысячу раз прокричать одну и ту же мысль и даже не понять, что ты повторяешься. А когда начинаешь делать то же самое вслух, то быстро понимаешь, что говоришь как умалишенный.

Надеюсь, теперь, когда я пересказываю все ка'кари, я избавлюсь от этой привычки.

Я беру один-единственный поясной нож и гладиус в инкрустированных драгоценными камнями ножнах. У ножен есть одно важное достоинство – они подходят вычурному дворянскому тряпью, которое мне пришлось надеть. Когда идете туда, где вам велят разоружиться, не стоит брать с собой оружие, которое вам не захочется потерять.

Через две минуты, выйдя на улицу, я прошу привратника:

– Подайте карету.

– Свободных карет уже час как нет, милорд, все уехали в замок. Я могу привести вам лошадь моего брата. Подождете десять минут?

Я срываюсь с места.

Казалось бы, у меня должна быть своя лошадь. Но опять-таки о ней тоже нужно заботиться или постоянно платить за это кому-то другому. Так или иначе, это ниточка, которая ведет ко мне. Опасность. Чтобы тайно содержать нескомпрометированные жилища, средства передвижения и оружие, нужны изощренный ум и постоянная бдительность.

Изощренности у меня хватает.

Мой старый учитель заметил бы, что я, не скрываясь, живу в одном и том же месте, и даже под своим идиотским именем. Так какой дополнительной опасности я бы подверг себя, если бы купил лошадь?