– Ну, что скажешь?

Он взвизгивает, но остается на месте. Храбрый парнишка. Или же просто тупой.

– Я знаю, каково это, малец, работать на таких людей. Я и сам был на твоем месте. Даже жил здесь. Я вырос неподалеку, в тех закоулках Крольчатника, в сравнении с которыми этот район покажется безобидным. Уличная жизнь почти не дает мальцам вроде тебя шансов вырваться из нее. Мне это хорошо известно. И меня тошнит от этого. Поэтому я всегда и всем даю шанс. Один. Ровно один. А после выношу окончательный приговор. Сначала я предлагаю помилование, если могу, а затем вершу беспощадный, кровавый суд.

Он не убегает, не принимает спасение, которое я пытаюсь ему предложить. Видимо, мне все же придется бросить в мерзкие, коричневые от нечистот воды реки еще одно тельце.

Или же…

Меня осеняет. Вот он, мой третий путь. Наверное.

Я разворачиваюсь и пинаю мяч в сторону ворот. Промахиваюсь, совсем чуть-чуть. Проклятие. Не дорос я еще до моего учителя. Но все же мячик отскакивает в сторону мальчишки, который судорожно ловит свое сокровище.

Не отворачиваясь от стены и светлеющего неба, я снова натягиваю на лицо маску, чтобы не чувствовать смрада реки и трущоб. Затем негромко спрашиваю:

– Так скажи, что же ты выберешь?

Вместо ответа я слышу лишь шлепки ног, улепетывающих по мостовой. Мальчик сбежал. Наконец-то.

Я достаю клинки, рычу и бросаюсь в погоню. Свернув за угол, парнишка – бледный, с выпученными глазами – мельком оглядывается и спотыкается о мусор, разбросанный по всему переулку. Теперь, когда он бежит со всех ног, я убираю оружие, притягиваю к себе тени и бесшумно несусь за ним, подобно ночному кошмару.

У меня есть яд. Такой, что вырубит даже взрослого. Я мог бы усыпить им и мальчишку, уменьшив дозу пропорционально его весу. Но яд может и убить его. Гарантий никаких нет.

В ремесле мокрушника одна ошибка может стоить жизни ребенку. Если вам это не по душе, то такая работа не для вас.

Дважды стремительно свернув за угол, парнишка выбегает на улицу, которая тянется вдоль усадьбы. На миг мне кажется, что он вдруг поумнел и бежит домой. Затем мальчик проскальзывает в щель между обветшалой лавкой и крепкой, ровной стеной усадебного двора. Там, среди гниющих деревяшек и цементной крошки, он исчезает.

В моей груди все сжимается.

Лишь благодаря шороху его штанов, трущихся о землю, я нахожу дыру, в которую он заполз. Лезу за ним.

В туннеле воняет кошатиной и мочой. Здесь гадко, но это хорошо. Если бы туннель был чист, то я бы понял, что его прокопали взрослые, которые за ним следят. И все-таки я ползу медленно. Не потому, что боюсь тесноты. Замкнутые пространства пугают только тогда, когда нагоняют чувство беспомощности, а я в детстве спасался в них от детей постарше. Страх гнетущей темноты меня тоже не пугает. С тех пор как черный ка'кари и я стали одним целым, тьма расступается перед моим взором.

Дело в другом – просто если бы я охотился на самого себя, то поставил бы здесь главную ловушку.

Вторая большая ловушка сейчас осталась наверху, в стенах усадьбы и над ними. В воздухе висит магический силок, который поставили по меньшей мере три разных мага. Двое проделали свою работу тонко, почти незаметно. А третьим был маг огня.

Творить незаметные чары маги огня почти не умеют.

Не знаю, что делают те незримые крюки, рычаги и переключатели, которые парят над стенами – сам-то я не маг, – но было бы глупо сунуться в замеченный медвежий капкан, просто чтобы проверить, как он работает.

«Мяч», – вдруг доходит до меня.

«На мяч были наложены чары, верно? – спрашиваю я ка'кари. – Почему ты не сказал мне об этом?»

~– Ты уже большой мальчик, Кайлар. Я не стану все тебе разжевывать…~

Вот что любопытного было в том мяче, помимо того, что такая игрушка выглядела слишком дорогой для уличного парнишки. Мяч и был сигнальным огнем часового. Скорее всего, завидев меня, он должен был перекинуть его через стену.

Я пробираюсь через тесный туннель споро, но осторожно. Затем останавливаюсь у выхода – он скрыт в тени большой каменной глыбы, приваленной к стене дворовой пристройки, и зарос высокой травой. Взрослому человеку через эту дыру не пролезть, она слишком узкая. Даже мальчишка едва протиснулся.

Хорошо. Значит, туннель – это никакой не тайный ход из усадьбы. А лорд Рефа'им, возможно, даже не знает о его существовании.

Но есть и плохие новости: про дыру знают дворовые собаки, и каждая сочла своим долгом пометить здесь территорию и нагадить.

Я слышу далекие удары в дверь, затем голос мальчика; он говорит громко, даже кричит.

Мне нужно спешить.

Я голыми руками раскапываю землю, чтобы сделать проем шире. Ка'кари мог бы помочь мне с этим, но он молчит, а я не стану его умолять. Еще ка'кари мог бы чарами приглушить вонь свежего собачьего дерьма, в которое мальчик сначала наступил, а затем, пробираясь по туннелю, всюду размазал. Но он не делает и этого.

Ну почему работа всегда заводит меня то в канализацию, то на отвесные скалы высотой в тысячу шагов? Почему мне ни разу не довелось побывать на увеселительной морской прогулке, в окружении красавиц, где наливали бы дорогую выпивку и играли камерную музыку?

Я вылезаю и осторожно обхожу собачьи кучки. Мое тело не источает никаких запахов, но какой от этого прок, если от меня будет разить тем, во что я наступил. Учитель всегда твердил, что именно такие мелкие промахи и губят мокрушников.

Впрочем, он остерегался и больших промахов. И средних. А половина его опасений вообще казались мне выдуманными.

В нашем горьком промысле легко стать параноиком.

Я скольжу от одной тени к другой, удаляясь от выхода из туннеля. Подумываю о том, чтобы вскарабкаться на крышу низенькой пристройки, но, решив, что кто-нибудь заметит мой силуэт, остаюсь на земле и быстро достаю из заплечного мешка лук. Я упираю нижнее плечо в землю, сдвигаю петлю тетивы на пропилы, встаю между луком и тетивой, сгибаю лук и накидываю вторую петлю на верхнее плечо. Нащупываю стрелы, затем достаю одну, с широким, плоским двушипным наконечником, и кладу ее на тетиву.

Попасть в мальчишку нетрудно. Он всего в двадцати шагах от меня и только что прекратил колотить в дверь, поскольку к нему с криками и обнаженными клинками выбежали наемники. Неуклюже придерживая свой драгоценный мячик под мышкой, мальчик поднимает руки, показывая, что он сдается.

Нужно действовать сейчас, пока они не окружили его. Я не просто так выбрал стрелу с широким наконечником – видите ли, если выстрелить просто в туловище, то хвост стрелы укажет в сторону, где притаился стрелок.

Я же задумал кое-что посложнее. Если получится задеть шею парнишки широким лезвием наконечника, то стрела пролетит дальше и исчезнет во тьме. Она просвистит по воздуху, из артерии брызнет фонтан крови, и мальчик рухнет наземь, не успев усложнить мне дело, а наемники даже не поймут, откуда прилетела его смерть.

Я назвал ему цену. Я дал ему выбор. Он сам выбрал погибель.

Я притягиваю тетиву к губам. Ветра нет. При виде приближающихся наемников мальчик застыл от страха и не шевелится. Попасть будет легко.

Не знаю, стреляли вы когда-нибудь из рекурсивного лука или нет, но вот что я скажу: его очень сложно удерживать растянутым. Однако я держу.

Ведь он ребенок.

Ребенок, который защищает чудовище. Допустимая потеря.

Я вспоминаю графа Дрейка. Я записываю все это для него, надиктовываю каждое слово моему ка'кари. Граф бы ни за что не стал просить меня выйти на это дело. Он бы сказал, что я подвергаю опасности мою душу. Он бы спросил, уверен ли я в том, что совершаю это ради справедливости.

Да, уверен.

Но разве я смогу посмотреть ему в глаза и сказать, что я убил ребенка?

Я бы мог оправдать себя тем, что во время войны дети гибнут постоянно и что наша война на самом деле еще не закончилась, не может закончиться, пока не восторжествует справедливость.