– Пойдемте, – соглашаюсь я, пропуская сопровождающую вперед.

Знаю я, отчего она не весела – полетит в последнем, куда всех оставшихся военных складируют, а в то, что здоровый мужик знает, как с детьми обращаться, не верит товарищ Гавронина. Но тут ничего не поделаешь – приказ есть приказ, хотя наших военных психологов я бы на Солнце отправил. Мозгов у них, как у вымершей птички колибри. Субординацию понимают, а вот то, что детям женская рука нужна – нет. Девчонка их старшая, Катышева, сама еще ребенок. Семнадцать лет всего, почти восемнадцать, но это все равно дите дитем, куда ей такая нагрузка. Еще и сама сиротой стала буквально сейчас… Эх…

Странные комнаты в этом детдоме, и, кажется, только мы, никого больше. Может ли такое быть? Я не знаю, у меня просто сил нет. Но в столовой стоит один большой круглый стол и стулья, которые на ножках поднять можно. Необычно, по-моему, для детского дома-то… Хотя что я знаю о детских домах? Тем более мы в бункере, а младшие хотят есть и спать, им уже не до истерик.

Мне тоже не до истерики, потому что силы все закончились, а тетенька, которая нас встретила, хоть и тепло, но как-то отстраненно себя с нами ведет. Я понимаю почему: мы чужие ей совсем. Осознавать, что это теперь навсегда, страшно. Младшие здесь все, из старших я одна. Ко мне Лика больше всех жмется, буквально цепляется, а вот остальные не так… Я пересчитала – со мной ровно двадцать, но это, по-моему, не очень нормально, ведь бункер большой, куда остальных-то дели?

– Суп поешьте, – говорит эта женщина, так, кстати, и не представившаяся. – Отдохнете немного, а затем я буду здесь все показывать и рассказывать.

– Мы здесь одни останемся? – понимаю я, и от этой мысли становится… странно.

– Еще куратор у вас будет, – как-то совсем равнодушно отвечает она мне.

Куратор… Мужчина? Мужчина может заставить… понятно что. И бить еще может, раз мы с ним наедине остаемся. Но чтобы не били младших, я, наверное, на все соглашусь и так. Мы здесь, наверное, навсегда останемся, на что указывает и нападение на посольство, да и бункер… Не знаю… Мысли текут медленно; что мужчина может от почти взрослой меня потребовать – понятно, но это не пугает совсем. Усталость такая, что я почти падаю, поэтому только киваю и механически ем суп непонятно из чего.

Все-таки странный бункер. Вот, например, столовая, к ней, насколько я вижу, кухня примыкает, но внутри я не была. А в столовой круглый стол, универсальные стулья, стены бежевые в зеленый цветочек и большой телевизор на стене. И все, больше ничего. Свет прямо из потолка, регулируется, видимо, как-то централизованно, потому что выключателей я не вижу. Но у меня состояние сонное, и думать я совсем не способна.

Как мы оказываемся в спальне, я и не понимаю, зато вижу, что спален у нас целых десять и в каждой по две кровати. Быстро распределив девочек с девочками, мальчиков с мальчиками, забираю засыпающую Лику к себе, и… не помню. Кажется, просто отключаюсь, решив, что осматриваться буду, когда проснусь. Действительно, как тумблер повернули, надеюсь только на то, что в еду ничего не подмешали.

Наверное, от усталости, но мне снится Таня. Оставшаяся зачем-то там девочка внимательно смотрит мне в глаза, а затем вздыхает. Она одета иначе, не так, как я запомнила. На ней серое платье, некачественное совсем, но Таню это явно не беспокоит. Мне кажется, мы стоим в какой-то комнате, где много кроватей и дети спят, только они худые очень и одежда на них такая же – грубая, некачественная, однотонная.

– Наверное, ты хочешь спросить, почему я осталась, – с грустными интонациями говорит она мне. – Так было нужно, Алена. Просто больше некому.

– Тебя убили? – тихо спрашиваю, но она качает головой.

– Пока еще нет, – вздыхает Таня. – Но я пришла к тебе в сон, чтобы показать. Ты должна знать, что у вас больше нет родителей.

– Я понимаю это… – осознавать, что именно она мне показать хочет, тяжело, но она меня не спрашивает. – А почему я тебя вижу? Это настоящее? – стараюсь перевести тему, хоть и понимаю, что это не поможет.

– Это настоящее, хотя видишь ты это во сне, – объясняет мне Таня. – Я захотела тебе показать, потому что умею. Смотри!

– Но я не хочу! – восклицаю во сне, понимая, что от меня ничего не зависит.

Сначала я вижу наше посольство, выглядящее как вскрытая консервная банка, вокруг мертвые валяются, но я все равно их вижу, несмотря на то что закрываю глаза. А затем перед глазами много голых взрослых, дрожащих от страха или холода, не знаю, и среди них… мама. Я не знаю, что я такого плохого сделала Тане, за что она решила мне это показать, но видя, как именно умирает мама, я кричу. Кричу от ужаса и боли, понимая, от чего спасли нас и не спасли родителей. Я очень хорошо это осознаю, проснувшись в руках той самой женщины под громкий Ликин рев.

– Проснись, это сон, этого нет, – тормошит меня женщина, но я даже ничего сказать не могу – меня трясет.

Мне кажется, я умерла там, во сне, вместе с мамой, почему-то совсем не сопротивлявшейся, когда с ней это сделали. Хочется кричать, но крепкая пощечина прерывает мой крик, заставляя схватиться за щеку. А перед глазами на сером бетоне лежит голова. Возле самой черной летающей тарелки она лежит… Голова той, которой больше нет и никогда не будет. Как пережить это? Как перенести?

– Еще по морде дать или успокоилась? – как-то очень равнодушно интересуется женщина, отчего мне страшно становится.

– Я… я… усп… илась… – пытаюсь произнести, но меня трясет.

А ей, кажется, это все равно, она просто уходит. На меня падает Лика, горько плача, она обнимает меня, а я все не могу прийти в себя. Как сказать этому солнышку, что мамы больше не будет? Как это рассказать всем остальным? Ведь кого не убили в посольстве – просто забили на мясо. Где найти такие слова? И как мне принять это?

– Вот, товарищ Виноградов, тут старшая девушка, – слышу я голос вернувшейся женщины, но рядом с ней мужчина.

– Что произошло? – интересуется он, делая шаг ко мне и сразу же присаживаясь. – Маленькая, не плачь, расскажи, что случилось.

Ой, он не ко мне обращается, а к Лике, при этом очень ласково. А еще незнакомая женщина просто замирает от того, что слышит. Я тоже замираю, потому что не чувствую фальши в его голосе. Он как будто по-настоящему обеспокоен, но разве такое может быть?

– Але-е-ена закри-ича-ала! – сквозь слезы выталкивает Лика. – Мн-не стра-а-ашно!

– Не будем бояться, – он тянется к ней, чтобы погладить, а потом достает что-то из своей сумки.

Схватив меня за руку, этот товарищ Виноградов что-то прижимает к ней, я слышу звонкий щелчок, руку пронзает болью, вскоре, впрочем, унявшейся. Я хочу вырвать свою руку, но чувствую себя внезапно ослабевшей. Надеюсь, он не убил меня, потому что Лика тогда плакать будет.

Засыпаю на этот раз совсем без снов. Просто оказываюсь будто в теплой воде, что ласково укачивает меня, как мама, которой больше не будет, в детстве.

За что, Таня? За что?

Внутри корабль выглядит вполне обычным, мне по тренировкам знакомым: металлические серые стены, полосы осветителей, полукруглые двери кают, над которыми огоньком горит индикатор – есть там люди или нет. Пока идем, я спокойно объясняю товарищу старшему лейтенанту, что я детский врач, а не только мастер-пилот этой штуки, причем больше теоретически. Она кивает и немного оттаивает. Останавливаемся мы у первой каюты в ряду аналогичных – двери друг на друга смотрят, по пять с каждой стороны, то есть расселены дети по двое. Так себе решение, честно говоря, учитывая возраст.

– Вот, товарищ Виноградов, тут старшая девушка, – произносит товарищ Гавронина, нажав кнопку открывания двери.

Две кровати, небольшой стол, дверь санитарных удобств, и все. На одной из кроватей лежит девушка, явно задыхаясь, в глазах паника, на ней сверху ревет малышка лет пяти. Девушка на грани сознания, трогать ее опасно, а это значит – расспросим малышку. Сделав шаг, я присаживаюсь на колено.