Ответ на этот вопрос я получаю однажды ночью: резко взревывает сирена, будя всех нас, и я оказываюсь в маминых объятиях. Она протягивает мне камуфляжную форму, как у военных, а возле кровати уже и сумка стоит. При этом лицо ее в слезах, а папа очень быстро одевается, сразу же потянувшись за автоматом. С улицы доносятся какие-то странные звуки, на взрывы похожие, и я просто дрожу.

– Береги себя, старайся мыться вовремя, – напутствует меня мама, обнимая. Папа целует в лоб и сразу же исчезает, а вот она ведет меня растерянную куда-то вниз. – Верь только нашим.

На мгновение закрадывается мысль, что нас решили вывести из посольства прямо под пули, но затем я вижу – мы в подвалы идем, к самой секретной двери. Рядом оказываются другие мамы, ведущие мальчиков и девочек, при этом я догадываюсь, где папы… Они отражают нападение. Таня идет одна, но она о чем-то разговаривает с женой посла, как будто и не спешит никуда.

– Береги себя, Алена, – произносит Таня, грустно мне улыбнувшись, и я понимаю – она остается. Зачем? Не знаю…

– Береги себя, родная, – всхлипывает мама, и я запоминаю ее такой. Сейчас я всем своим существом чувствую: больше не увижу ее никогда.

Секретная, всегда закрытая дверь оказывается открытой. За ней три вагончика небольших, куда нас всех без слов буквально впихивают. Рядом со мной малышка Лика садится, ей лет пять. Она плачет буквально навзрыд, и я обнимаю ее. Понимая, что она чувствует то же, что и я, просто обнимаю, чтобы разделить наше горе. Затем что-то шипит, и нас вдавливает в спинки сидений. Вокруг ревут, как мне кажется, все, потому что очень страшно. Свист усиливается, и такое ощущение, что мы просто летим куда-то, непонятно только куда.

– Лика, я рядом, не плачь, – я глажу ее, успокаиваю, как меня мама когда-то давно. Кажется, еще мгновение, и сама завою от просто невыразимого горя.

– Ты меня не бросишь? – малышка вся дрожит, поэтому я ее обнимаю так, чтобы она совсем ничего не видела.

– Никогда-никогда, – обещаю ей, и она начинает потихоньку успокаиваться. Вокруг происходит то же самое – старшие дети берут себя в руки, чтобы успокоить младших, а я тянусь и глажу всех, до кого достаю.

В этот момент вагончик останавливается. Вокруг по-прежнему темно, только внутри горят редкие лампочки. Но мне почему-то не страшно. Очень грустно, тоскливо, но не страшно.

– Дети, спокойно выходите, только аккуратно, – доносится до нас чей-то голос. Акцента нет, значит, скорее всего, наш.

– Давайте на выход, – я улыбаюсь, помогая малышам, а за окном вдруг становится светлее.

Я вижу, что мы находимся в какой-то пещере, освещенной фарами грузовиков. Наверное, они предназначены для нас. Чуть поодаль стоят и взрослые в очень узнаваемом камуфляже, ведь и мы в таком же, но самое главное – видимые в неверном отраженном свете красные звезды. У врагов их совершенно точно быть не может. Это же понимают и остальные, уже с большим доверием относясь к незнакомым дяденькам.

Я понимаю: все слишком быстро меняется, поэтому мы все еще не осознали. Вот когда окажемся в безопасности, тогда осознаем. Даже не представляю, как справиться с массовой истерикой… Угрозами? Но что нас, в одночасье потерявших родителей, может испугать? Вот и я не знаю, а пока помогаю младшим залезть, до дрожи боясь не успеть самой, но военные буквально закидывают меня в кузов, после чего, взревев, грузовики отправляются куда-то во тьму.

Я вижу – тут не только посольские, скорее всего, спасли от чего-то неведомого всех наших детей, именно поэтому не смогли взять взрослых. Я запрещаю себе думать о том, что взрослых спасти могли не захотеть, а мы чем-то важны далекой Родине. Я просто запрещаю себе, поэтому обнимаю детей, глажу их и уговариваю чуть-чуть еще потерпеть.

– Давайте, ребятки, очень быстро бежим, – мне кажется, эта фраза звучит еще до того момента, когда грузовик останавливается.

Борт падает, а нас начинают, просто как на конвейере, передавать друг другу те же дядьки. Они очень спешат, торопятся изо всех сил, забрасывая нас куда-то. Я нахожу Лику, прижимаю ее к себе. Мы то ли сидим, то ли лежим на каких-то мешках, вокруг все заливает гул, на самолетные двигатели похожий, только намного громче, а затем… меня вдавливает в эти мешки, вскрикивают другие дети, а Лика нет – она чувствует мои руки, поэтому, наверное, и не кричит.

Загорается свет, даря мне понимание: мы в самолете. Только он не пассажирский, а какой-то другой, и мы здесь одни. Дядьки с красными звездами с нами не полетели. Наверное, они остались там, чтобы не дать на нас напасть тем же, кто атаковал посольство? Я не знаю, но уверена: надо малышей успокоить. И я встаю.

Иду к каждому и каждой, чтобы погладить, при этом нас тут много, намного больше, чем в посольстве было. Тут и китайцы есть, может быть, даже Суй. Я потом поищу, потому что сейчас надо всех успокоить, пока слаженный рев не развалил самолет. Потом поплачу, когда прилетим, а сейчас мне есть чем заняться…

Сюрпризов для нас особо нет. Вот только я впервые узнаю об объединенной системе убежищ, и, насколько я слышу разговоры в самолете, большая часть коллег тоже. Я пока отмалчиваюсь, но слушаю очень внимательно, учитывая, что летим мы на замаскированном под почтовый самолете. Это значит – ситуация уже очень плохая, но пока неофициально. А от официального объявления до серого пепла, между прочим, минут десять. Интересно, а как выжить предполагается?

– Товарищи, эксперименты Вышковцева помните? – интересуется полноватый полковник со знаками различия госбезопасности на кителе. – Похоже, отдельные бункеры – это как раз оно.

– Переселенцы, – задумчиво произносит сидящий рядом со мной, и до меня вдруг доходит, что именно он в виду имеет.

Была такая идея еще до тех времен, когда стало ясно, что мы заперты, – отправить людей на больших кораблях, заморозив их, куда-нибудь подальше. Если бункеры на самом деле корабли, тогда мысль о выживании понятна, но что делать с большим звездолетом инопланетян? Или…

– А может так быть, что нас планируется принести в жертву, чтобы прорвались другие? – интересуюсь я, и в салоне становится тихо.

Мы все очень хорошо знаем наше начальство, чтобы понимать, что подобный исход вполне вероятен. Но нам будут поручены дети. Сироты, но дети же! Не может быть, чтобы командование настолько озверело, просто невозможно такое. Коллеги по самолету сидят задумавшись. По всей видимости, о том же думы их нелегкие. Нужно будет по прилету старые связи поднять, потому что я лично против того, чтобы приносить в жертву детей.

Самолет идет на посадку, иллюминаторов у него нет, поэтому, где мы окажемся – загадка. Хотя загадок и так много, ибо объяснения на тему «почему мы» после некоторых раздумий кажутся недостоверными. Здесь у нас все военные, причем, насколько я услышал, врачи и преподаватели кадетских, только я исключение. Но тем не менее опыт работы у коллег именно в интернатах того или иного типа. Положа руку на сердце, в кадетку еще поступить надо, а здесь у нас сказка совсем другой получается, впрочем… командование могло просто «не подумать». Все-таки почему военные?

– Прошу на выход! – открытия аппарели я сразу и не замечаю, будучи погружен в размышления. Но кто-то из сопровождающих помогает мне вернуться в реальность.

Ступив на бетонные плиты аэродрома, оглядываюсь – «башня», транспортники, куча военных. То есть аэродром совсем не гражданский. Поодаль стоит компактная группа автобусов, военные кучкой. Нам, значит, туда. Если я все правильно понимаю, сейчас будет инструктаж, причем уже более приближенный к реальности, а не то, что на курорте было. Вот и узнаем, что у нас на самом деле имеет место быть.

– Летун! – не очень вежливо окликаю я члена экипажа, аппарель открывшего. – Мне куда?

– Вон полковник скучает, видишь? – показывает он мне пальцем на офицера, задумчиво рассматривающего автобус, то есть повернутого ко мне тылом.