Лента закончилась, пришлось менять. Неопытные напарники возились долго, и противник, воспользовавшись паузой, побежал вперёд, но когда работа пулемёта возобновилась, германцы опять закопались в снег и, полежав немного, стали отползать, оставив после себя трупы и стонущих от ран сослуживцев. Бои долго не смолкали по всему фронту, взрывы и треск стрелкового оружия громыхали над окрестными полями атональной симфонией войны, не унимающейся ни на минуту.

Вечером офицеры приказали отходить. Как бы ни устали солдаты, но отступление вызвало общее недовольство. Все догадывались, а если не догадывались, то чувствовали, что этот манёвр ставит крест на дальнейших попытках прорыва. Понимал всё прекрасно и Георгий, и будущее, и так безрадостное, теперь рисовалось в предельно мрачных тонах, пепел сгоревшей надежды развеялся по ветру.

Когда люди вылезли из окопов, стало видно, как мало осталось личного состава. Батальон выглядел как рота, а полк сократился до батальона. Пара тысяч человек растворились в белых просторах, завалили своими телами поля вокруг злополучной деревеньки. Отступало раза в два меньше солдат, чем бежало в атаку вчера днём. Понурые зомби с впалыми, заросшими лицами, в измазанной землёй и кровью одежде, с ружьями на плечах, шатаясь, брели в сумерках обратно.

Весь полк и ещё какие-то подразделения собрались в деревне, что находилась метрах в пятистах позади той, за которую дрались вчерашний день. Люди заняли уже готовые окопы и воронки, которых было накопано великое множество, приготовились обороняться. Домов здесь почти не осталось: крупнокалиберные вражеские гаубицы легко сковыривали своей кошмарной мощью крестьянские избёнки, и теперь только пепелища пожарищ чернели во мраке.

Как узнал Георгий, деревня называлась Богатыри Северные, а та, которую атаковали вчера — Богатыри Южные. За ней находились занятые немцами высоты, которые планировало взять командование. Но сил не хватило. Последний штурм, давшийся великим напряжением, не принёс никаких результатов.

Георгий со своими напарниками нёс германский пулемёт, который вместе со станком и принадлежностями оказался не легче, чем русский «Максим». Тащили, правда, недолго. Поставили перед окопом рядом с дымящимися развалинами, и принялись ждать, наблюдая за полем, перекопанным артиллерией и усеянных мёртвыми шинелями. Холодные, бескрайние просторы стали могилой для тысяч оборвавшихся человеческих судеб.

Обстрел в сумерках усилился. Снаряды продолжали рвать землю вокруг деревни и в ней самой, подбираясь к узким, ничем не прикрытым канавкам, забитым отчаявшимися защитниками. А вот своя артиллерия молчала, видимо, расстреляв весь боезапас. Да патроны к винтовкам у многих закончились.

Видимо, поэтому, когда стемнело, началось отступление за реку, и чёрные тени при свете луны побрели к переправе под раскаты гаубичной канонады. Пулемёт унтер приказал бросить, ведь патронов к нему осталось менее одной ленты. Георгий вынул затвор и пружину, чтобы противник не воспользовался, а когда переходили водоём по дощатому мосту, выбросил их вместе с другими запчастями.

Среди отступающих царило смятение. Никто, даже унтеры, не знали, куда идёт полк, и что ждёт впереди. Пополнить боезапас возможности не было, еду солдаты не видели больше суток, кроме сухарей, да и те стремительно исчезали в голодных ртах, а воду пришлось набирать в реке и пить сырой.

— Эх, братцы, — вздыхал Сашка. — Опять отходим. Не будет добра нам на этой войне.

— Да погоди ты сопли распускать, — укорял его неунывающий Руслан, хоть и сам еле на ногах держался. — У генералов наших есть соображения. Куда-то ведь нас ведут.

— Да вот, сомнения берут. Слишком ты на генералов уповаешь.

— Да почему?

— Да потому. Сам как будто не видишь. Царь наш под дудку своей немецкой принцессы пляшет, да Гришки Распутина. Половина генералов твоих хвалёных — из немцев. Что, по-твоему, получится хорошего с таким руководством?

— Чего болтаешь? — грозно буркнул Руслан.

— А что? Правду он балакает, — вклинился в разговор Иван, увязавшийся за бывшим пулемётным расчётом. — Гришка тот — сам Антихрист, не иначе. А если царь Антихристу поклонился, всю страну он сгубит.

— Ну, на этот счёт не скажу, — возразил Сашка, — Знаешь, брат, я в поповские россказни не верю. Приходил к нам как-то раз один на фабрику агитировать, так мы его тухлятиной закидали. Нам бы условия труда достойные, а не как у скота, рабочий день нормированный, да чтоб начальство уважение имело к рабочему человеку, а не ихние басни про смирение слушать. Но вот то, что Гришка — тёмный этот человек, верно говорят. А царь наш — слабый и никудышный.

— Вот за такие-то речи тебя, поди, и отправили в солдаты, — предположил Руслан. — А будешь дальше языком чесать, расстреляют за оскорбление Его Императорского Величества. Тут война идёт, а вы там в тылу всё бастуете. Куда это годится? Условия вам подавай!

— Эх, братцы, правду не спрячешь. А говорю так не только я. Все у нас на фабрике говорят, да и на других заводах — тоже, потому что правда.

— Насчёт Гришки я, знаешь ли, соглашусь, — внезапно сменил риторику Руслан. — Но про государя батюшку нашего ты плохо не говори. Я-то докладывать не стану, да услышит кто из офицеров, худо тебе будет.

— И зачем эта война… — проговорил Иван, как бы размышляя сам с собой. — Сеяли, пахали, а тут — на тебе! Вчера хлопца одного заколоть пришлось. Малец совсем ещё. Сына моего старшего напомнил. Того же возраста почти… Эх… Увижу ли я когда своих.

— Так что же ты, сдаться германцу предлагаешь? — нахмурился Руслан.

— Типун тебе на язык! Не предлагаю я такого. Коли хотел сдаться, так сдался бы, — огрызнулся Иван. — Просто нехорошо это… Неправильно. Не должно так быть.

Георгий последние дни мало думал о политике. Здесь, на фронте, была своя жизнь с собственными порядками и нуждами, далёкими от проблем городских обывателей и тем более высокопоставленных особ. Однако не мог он не заметить, какое отношение у людей было к царской власти, и, видимо, неспроста.

О том, как жилось до революции, Георгий не мог судить, ведь в прошлой жизни подобными вопросами он не интересовался, а в этой, кроме армии, ничего и не видел, но наверняка проблем в стране хватало. Как без них? А тут добавились отступления, огромные потери в территории и живой силе, да и в тылу лучше жизнь не становилась. Всё это сказывалось на настроениях простого народа, среди которого многие и вовсе воевать не хотели, не желая понимать интересы государства и вставшей перед страной необходимости.

Сашка и прочие мужики не были наивными мечтателями, как Гаврила, они не имели высоких идей об абстрактном справедливом обществе будущего и мыслили более прагматично и узко. Армия терпит крах, на заводах условия плохие, значит, виновата власть, значит, наверху сидят бездари и предатели, и их нужно скинуть и поставить других, кто сделает всё как положено.

А Георгий слушал эти разговоры и невольно проникался ими. Архаичная самодержавная система, видимо, действительно настолько прогнила, что порождала сплошные проблемы. Однако в политику он лезть не хотел, и тем более примыкать к каким-то движениям и партиям. Гораздо больше несправедливости он чувствовал из-за того, что его труд оценивался в пятьдесят копеек, и в то же время понимал, что для казны содержание многомиллионного войска и так разорительно, а если ещё солдатам платить станут, она опустеет очень быстро. Поэтому шёл молча, то и дело захлёбываясь кашлем, который становился всё надсаднее.

— Тебе, брат, к фельдшеру надо, — заметил Сашка. — Совсем плох.

— Всё нормально, — выдавил Георгий. — Какой тут, к чёртовой матери, фельдшер? Они с ранеными не справляются. Вот выйдем из окружения, тогда… — он вздохнул. — Тогда посмотрим.

Впереди показалось оранжевое зарево. Полк подошёл к деревне. В ночи плясали огни пожаров, и отовсюду доносились крики и стоны раненых. Мимо пробегали люди, ржали лошади, толкались солдаты с носилками, скрипели забитые до отказа телеги, катящиеся в ночь. Среди одинаковых шинелей мелькали белые повязки и передники медработников. Огонь, хаос и какофония страданий наполняли это место. А позади из-за леса доносилась ружейная стрельба.