— Или нет.

— Тьфу на тебя, — раздражённо произнёс Гаврила. — Знаешь, если тебе не нравится всё это, если мне не нравится, надо что-то менять.

— Что именно?

— Революция — вот что спасёт Россию!

Георгий рассмеялся.

— Всё смеёшься, — упрекнул Гаврила. — А есть те, кто делом занимаются, кто приближают наше общее освобождение.

— Ты просто не знаешь, к чему приведут твои революции. Освобождение… сказки это. Кстати, давай вон у них спросим насчёт обозов.

Группа солдат возилась рядом с двуколками. Кто-то кормил лошадей, кто-то чинил колесо. Георгий подошёл и спросил про двести двенадцатый полк, но и здесь никто не обладал нужной информацией. Зато сказали, где штаб корпуса: тот находился в центре города, в доме губернатора.

Дальше шли молча. Гаврила замкнулся в себе и больше ничего не проповедовал.

— Ты не дуйся. Извини, если обидел чем, — примирительно произнёс Георгий. — Может быть, ты в чём-то прав. В государственном устройстве много чего менять нужно. И проблемы есть, да, как без них? Но, если бы меня кто спросил, я бы предпочёл с врагом вначале разобраться, а потом решать внутренние вопросы.

— Знаешь, когда русский народ сбросит ярмо, когда от помещиков и буржуев избавится, то германцы, французы, англичане и прочие увидят это и тоже восстанут против своих господ, и оружие сами сложат. И думается мне, произойдёт это очень скоро. И я бы хотел увидеть всё собственными глазами, дожить до того момента, когда народный сапог погонит царей и прочих кровопийц с их тронов. Когда всё будет принадлежать народу. Вот когда справедливость восторжествует!

— Такого не будет.

— Почему?

— Потому что мир устроен немного по-другому.

— А тебе-то откуда знать, как мир устроен?

— Ниоткуда. Забудь.

Георгию хотелось рассказать о будущем, но сделать этого не мог: всё равно никто не поверит. Он попытался воскресить в памяти всё, что когда-либо слышал, читал и смотрел про начало двадцатого века. Знал он не так много, но побольше, чем местные, поэтому понимал, сколько ошибочны суждения Гаврилы. Тот жил мечтами о светлом будущем, а реальность была другой: кровавой и жестокой, особенно ко всяким романтикам и мечтателям. И такой она останется впредь, и через сто, и через двести, и через пятьсот лет, покуда существует человечество.

За первой, февральской революцией последует разруха, развал армии, поражения на фронтах, а в тылу начнутся нищета и недовольства, за второй, октябрьской — сдача огромных территорий, гражданская война, неурожай и голод.

В начале двадцать первого века существовали разные оценки правления большевиков, зачастую диаметрально противоположные, продиктованные в основном политическими взглядами и мировоззрением самих оценщиков. Одни видели гибель России, предательство, террор, репрессии, другие — первое социалистическое государство, основанное на принципах справедливости. Да и про любые времена можно сказать что-то подобное. Кому-то при очередной власти зажилось лучше, кому-то — хуже, и от этого проистекают соответствующие суждения.

Как бы то ни было, Георгий точно знал, что не хочет жить в России в двадцатые-тридцатые годы. Раньше он всегда был себе на уме, и идеи коллективизма, как и всякие политические идеологии, его не прельщали. Впрочем, он прекрасно понимал, что устроиться, как в двадцать первом веке, не получится нигде. Время само по себе тяжёлое, опасное, нестабильное, в других странах тоже проблем будет много: где-то гражданские войны, где-то великая депрессия, где-то фашизм.

Если же повезёт не сдохнуть и не стать беспомощным калекой, он предпочёл бы открыть собственное дело. Только вот возможностей пока не видел. С войны он вернётся нищим. Во время контракта в двухтысячных ему платили неплохие деньги по тем временам, а здесь солдату полагалось жалкие пятьдесят копеек в месяц, и лишь у тех, кого наградили георгиевским крестиком или «егорием», как его называли в простонародье, имелись надбавки в несколько рублей, что тоже погоды не делало. Унтер-офицеры получали уже более-менее приемлемое обеспечение. А будучи человеком грамотным, Георгий в теории мог и до обер-офицера подняться. Но опять же, какой смысл? Дослужится он до офицера, а потом случится революция — и останется ни с чем. К тому же душа к военному делу не лежала.

Тогда какой выход? Возможно, Гаврила прав, и надо ноги делать? Не помрёт, как герой — и что с того? Следующая жизнь, быть может, и не случится. Никто гарантии не давал. Гордость, правда, мешает. Но так ли это важно? Здесь всё равно ничего не изменишь. Он же не генерал какой, чтобы дивизии и корпуса двигать.

С другой стороны, есть же такая штука, как эффект бабочки, дескать, ничтожные изменения могут запустить цепочку событий, приводящих к глобальным последствиям. К примеру, нагадил метром левее в прошлом, а через три года война окажется выигранной. Ну или, наоборот, проигранной через год. Предсказать ведь последствия невозможно. Но сейчас всё это выглядело не более, чем забавными предположениями.

Георгий погрузился в думы о будущем, а потом рассмеялся про себя: настолько эти размышления выглядели эфемерными и беспочвенными. Планировать что-либо сейчас, когда до окончания одной из самых кровопролитных войн в истории остаётся почти три года, было настоящим безумием. Ни ему самому, ни Гавриле, скорее всего, не придётся увидеть то, что произойдёт после. С этим стоило смириться и просто делать свою работу — жестокую, безнадёжную, непосильную, но, в некоторой степени, нужную. Другого выхода нет. Гришка, погибший во время атаки германской кавалерии, говорил, что надо нести свой крест. Георгий не был верующим, но метафора ему показалась удачной.

— Смотри, — Гаврила толкнул Георгия в бок, выведя из раздумий, и кивнул вперёд. Из магазина в угловом каменном доме солдаты выносили мешки и бочки и грузили в телегу.

— Да, вижу. Мародёры.

— Да здесь, кажись, никто ни за чем не следит. Бери что хочешь.

— Похоже на то.

— Слушай, я жрать хочу ужасно, коня бы съел. Пятаков достанет продовольствие только вечером, если найдёт что-то. Может, заглянем? Много не возьмём, так, червячка заморить.

Георгию претило заниматься грабежом, но он тоже дико хотел есть. Сухари закончились, а без еды ноги еле шевелились. И он подумал, что не так ужасно взять немного съестного, особенно когда другие мешками тащат. Главное, чтобы не застукал никто.

— Так они всё унесут, — сказал Георгий, наблюдая за солдатами.

— Может, и не всё. Давай обождём, а когда уйдут, заглянем и посмотрим, что осталось.

— Давай.

Вдоль улицы сгрудились зелёные, армейские двуколки с облезлыми боками. Никто за ними не следил, лошадей тоже поблизости не оказалось. Георгий и Гаврила заняли позицию среди повозок и стали наблюдать за магазином. Гаврила постоянно морщился и посматривал на руку. Было видно невооружённым глазом, как распухла ладонь под перепачканной тряпкой.

Грабившие магазин солдаты загрузили в подводу несколько бочек и мешков и ушли вместе с добычей. Мимо прошагал мужчина в штатском, проехали два грузовика, выкрашенных в защитный цвет. В открытых кабинах сидели чёрные фигуры шофёров, облачённых в кожу. Георгий засмотрелся на этот раритет, но Гаврила отвлёк его:

— Ну всё, пошли.

Они вдвоём заторопились к магазину.

Над дверью красовалась сделанная от руки надпись широкими буквами «Бакалейная торговля», по бокам — вертикальные вывески с нарисованными фруктами, овощами, колбасами. В полутёмном пыльном помещении, куда еле пробивался свет из окон, царил беспорядок. Среди плотно наставленных вдоль стен стеллажей и прилавков валялись пустые бочки, упаковки, всякие коробочки, в углу была рассыпана крупа. Под ногами хрустел и битые бутылки. Продукты отсутствовали. Солдаты вынесли всё. Далеко не первый раз они сюда наведывались.

Георгий обнаружил на одном из стеллажей железные коробочки с ароматизированными чаями, которыми почему-то никто не прельстился, а на другой полке в специальных ячейках оставалось немного конфет.