Это было жутко.

Я уничтожил не просто чудовище.

Я стёр с лица этого мира целый социум, пусть и чужой, враждебный, но невероятно сложный и совершенный.

Геноцид как тактическая необходимость.

Мысль легла на душу тяжёлым камнем.

— Кирилл! — голос Ольги вывел меня из оцепенения. Она указывала в сторону.

Сквозь дым и хаос, с края острова-плато к нам пробивалась группа людей. Они шли, отбиваясь от обезумевших, но неорганизованных муравьидов.

Маги огня и земли создавали перед ними очищающие смерчи и барьеры. Это были выжившие с «Гордости». Они уцелели.

А с другой стороны из-за клубов дыма выполз израненный, но всё ещё живой дирижабль. «Морось». Его борта были исщерблены, несколько баллонов дымились, но орудия на палубе строчили без остановки, поливая свинцом скопления тварей внизу и создавая для нас зону безопасности.

Мотя сидел у меня на плече и тихонько попискивал, одно его огромное ухо было порвано. Вдруг пушистик оживился. Он начал яростно пищать, а затем спрыгнул на груду обломков неподалёку, явно привлекая внимание.

— Там… — прошептал я. Мы с Ольгой бросились к указанному месту. Соня, оставив Фердинанда на попечение Милы, последовала за нами.

Под тяжёлым обломком, в небольшой полости, обгоревший, покрытый копотью и кровью, но живой лежал Виталий Кучумов. Его огненная завеса не только удержала проход, она создала вокруг него импровизированную печь, в которой сгорели десятки тварей, а стены сплавились в надёжный кокон. Он чудом уцелел, защищённый собственным, угасшим в конце концов, щитом. Виталий был без сознания, дыхание поверхностное, но пульс прощупывался.

Соня тут же опустилась к огневику, и её руки засветились, оказывая помощь.

Я стоял на вершине руин. «Морось» медленно пришвартовалась к уцелевшему выступу рядом, спустила трап. С её борта уже бежали медики с носилками. Выжившие с «Гордости», ведомые капитаном Пилютовым, подошли к нам.

Павлова мы не нашли.

Фердинанда и Кучумова осторожно перенесли на борт. Мирослава не отходила от Цеппелина ни на шаг, её пальцы крепко сжимали его безвольную руку. Софья, окончательно вымотанная, сидела на камне, уставившись в пустоту. Ольга помогала раненым вивернам, шепча им что-то успокаивающее. Сереброкрыл, величественный и мрачный, стоял поодаль, охраняя наш жалкий лагерь. Его стая уменьшилась на две трети.

Я обошёл периметр, механически отдавая распоряжения.

Внутри была пустота.

Пустота и лёд.

Когда всё было закончено, я отступил к краю обрыва, глядя на дымящиеся, шевелящиеся в агонии руины чужой цивилизации. В кармане моей куртки что-то щёлкнуло.

Медленно вытащил серебряные часы. Крышка была помята, стекло в паутине трещин.

Стрелки — часовая, минутная, секундная — бешено вращались, словно сошли с ума. Они метались по циферблату, не находя точки приложения. Потом их бег стал замедляться. Они дёргались, вздрагивали… и наконец замерли. Все три. Просто остановились. Они больше никуда не указывали.

Я оглянулся: муравьиды, все те, что ещё минуту назад копошились в руинах, замерли, а потом повалились на землю замертво.

Матки больше не было, и им незачем дальше жить.

Эпицентр антимагии исчез. Угроза, висевшая над мирами, устранена.

Победа.

Я захлопнул крышку. Звук был звонким, финальным.

Победа пахла пеплом, кровью и горелой хитиновой бронёй. Она стоила жизни моему верному вассалу Павлову, шестидесяти магам, двум третям виверн, а ещё части души Мирославе, рассудка Софье, физического и ментального здоровья всем нам.

Я поднял голову.

Надо мной висело голубое небо восьмого кольца, не было ни солнца, ни туч. Только синева.

Я сделал это.

Мы сделали это.

Мы спасли колонии, свои дома.

Почему же тогда хотелось не кричать от триумфа, а просто сесть здесь, на этих чужих руинах, и молчать?

Молчать, слушая потрескивание огня где-то в развалинах и тихие всхлипывания подруги, провожающей в лазарет любимую сестру.

Пиррова победа.

Единственно возможная.

И от этого она была невыносимой.

Я сунул остановившиеся часы обратно в карман.

Сейчас они мне не нужны. Но, возможно, в будущем ещё пригодятся.

Время этой колонии муравьидов кончилось. Наше — продолжалось. С тяжёлым грузом, с ранами, с долгом перед павшими. Но продолжалось.

«Морось» дала протяжный хриплый гудок.

Пора было отправляться в обратный путь.

Домой. Где предстояло отчитаться, похоронить героев и жить с этим дальше.

Я кинул последний взгляд на апокалипсис, который мы тут сотворили, развернулся и медленно пошёл к трапу.

Я уносил с собой холод восьмого кольца и тикающий в памяти счётчик цены, которую пришлось заплатить за будущее империи.

Тихий гул довольных голосов, смех, переливы струнного квартета — все эти звуки сплетались в тёплую симфонию, которая заполняла бальный зал моей усадьбы. В воздухе витали ароматы ненавязчивого парфюма, закусок и вкуснейшего яблочного штруделя.

Я стоял в дверях зимнего сада, прислонившись к резному косяку, и наблюдал.

Наблюдал за своим миром. Не в смысле владения, а как сотворённое пространство. Здесь, под этой высокой стеклянной крышей, собрались только свои: семья, друзья, вассалы, ни одного случайного лица, ни одного искателя выгоды. Это был мой круг. Крепкий, как сталь, выпускаемая на моих предприятиях.

В центре зала, плавно скользя в ритме вальса, кружилась моя мать, Ирина Владимировна. Её партнёром был Анатолий Степанович Киров, седовласый, прямой как штык, бывший ректор Императорской военно-морской академии, а ныне почётный советник по делам колоний. Лицо мамы сияло не как привычная светская маска вежливой отстранённости, а самой настоящей, чуть смущённой женской улыбкой. Мама ловила ритм, смеялась над какой-то репликой своего спутника.

Я смотрел на неё и думал, что за всё время жизни в этом теле, сначала как растерянного наследника, потом как отчаянного борца, я видел маму столь радостной только с ним. Женщина была такой… свободной.

Дети выросли. Сын вынес на своих плечах бремя рода и стал князем. Дочери нашли свои пути. И она, наконец, позволила себе перестать быть лишь памятником ушедшему мужу и оплотом фамильной чести. Мама позволила себе быть просто женщиной. И, кажется, она была счастлива. Я не испытывал ничего, кроме глубокой радости за неё. Пусть танцует.

Моё внимание отвлёк заливистый и беззаботный смех. Обернулся: у каменного фонтана развлекалась Тася.

Нахмурив брови, она вытянула руки, и прямо посередине клумбы с мамиными розами появилась земляная фигура Амата.

Тася поймала мой взгляд и лучезарно улыбнулась, а потом снова залилась смехом, потому что огромный Амат Жимин, стоя рядом, с таким благоговением наблюдал за её манипуляциями, словно сестра сделала что-то невообразимое.

Я подошёл. Под ногами мягко шуршал гравий.

— Прогресс, — заметил я, кивнув на земляную статую. — Контроль уже не на уровне «помоги маме вскопать грядку».

— Братец! — Тася бросилась ко мне, забыв о магии, и статуя тут же рассыпалась, закидав ближайшие розы землёй. Сестра обняла меня. — Амат говорит, у меня талант! Прямо врождённое чувство структуры почвы!

Амат смущённо пожал плечами, но тут же хлопнул меня по плечу, и я едва удержал равновесие.

— Так и есть, Кирилл. Одарённость редкая. Через год, думаю, сможет уже с камнем работать, а потом и с металлом.

Я ответил другу таким же сильным хлопком, подключив ещё и магию земли. Тот шагнул в бок, чтобы не упасть, и пригрозил мне пальцем. Мы оба улыбнулись.

Год назад друг был одержим одной безумной идеей — найти мифический кристалл возрождения, чтобы дать Тасе шанс. Он ушёл в смертельно опасную экспедицию на край водного сектора. И вернулся. Артефакт сработал, активировав непроснувшийся дар. Я до сих пор ловил себя на мысли, что надо будет организовать в то место научную экспедицию, изучить феномен. Но это были планы на будущее.