Да, это рев мотора. Не может быть!.. Не так часто в здешних местах услышишь дыхание машины. Но по снежной целине, курившейся белесой пылью, карабкался, тяжело переваливался через переметы зеленовато-серый экипаж. Ближе, ближе...
Автомобиль «роллс-ройс»! Только передние колеса поставлены на широкие лыжи, а вместо задних — резиновые гусеницы.
Скрип снега под полозьями. Стук металлической дверцы. Суматоха в коридоре:
— Ленин!
— Ленин!
— К нам!..
Распахнув полы шубы, разрумянившийся, борода, усы, ресницы заиндевели, он деликатно оттеснял наседавших и слева и справа отдыхающих, спешил по коридору навстречу выбежавшему Кржижановскому.
— Привет! Не ждали? Как видите, я держу слово.
— Владимир Ильич! Как добрались?
— Не спрашивайте! Не дорога — проклятье. Каких-то тридцать верст... Выехали из Кремля в половине первого. А теперь? Ого! Без малого три часа ковыляли.
— По нынешним временам и то сверхскоро. Машина у вас молодец.
— Молодец-то молодец, да вот снег набивается между гусеницей и роликом. То и дело приходится останавливаться, вышибать его оттуда...
— Чуть бы пораньше! Мы только что пообедали. Ну, да придумаем что-нибудь. Зина! Куда ты запропастилась? Вечно она...
— Спасибо, спасибо, не хлопочите. Стакан чаю погорячее — не откажусь. А вот Гиля накормите непременно. Ну-с, как вы тут отдыхаете?
— Пойдемте, Владимир Ильич, я вам глухариное зимовье покажу и заячьи тропы. Ох, и охота здесь должна быть!..
— Как-нибудь в другой раз, — улыбнулся Ленин, уже входя в комнату и пристраивая шапку на оленьи рога, служившие вешалкой. — У меня ровно час. Не уговаривайте. К семи я должен быть в Москве. Так что прямо к делу. Ты уж нас извини, Булочка.
Усевшись за стол, он размял застывшие пальцы, выложил привезенные бумаги:
— Завтра в Совете Труда и Обороны мой доклад о реорганизации ГОЭЛРО в общеплановую комиссию. Что вы скажете по этому поводу?
— Владимир Ильич! — взмолился Кржижановский. — Как же я могу здесь сидеть, когда там...
— Вам необходим отдых, — перебил его Ленин. — Это приказ. Давайте не отвлекаться интеллигентскими всхлипываниями. К делу, к делу, дорогой Глеб Максимилианович!
— Я же знаю, как вам тяжело. Сколько недругов у этого начинания!..
— Вот черновой проект. Просмотрите, пожалуйста.
Глеб Максимилианович пододвинул листок, протянутый Лениным, и стал читать. Потом они вместе принялись перечеркивать, переписывать, подправлять и наконец набросали:
«При СТО создается Общеплановая комиссия для разработки единого общегосударственного хозяйственного плана на основе одобренного VIII съездом Советов плана электрификации и для общего наблюдения за осуществлением этого плана».
— Та-ак. — Кржижановский еще раз поглядел на исчерканный листок. — Это главная задача повой комиссии.
— Коротко и ясно, — согласился Ленин. — Все сказано.
Морозный румянец сошел с его щек, и Глеб Максимилианович увидел, какое усталое и озабоченное у Ильича лицо.
Есть от чего нынче устать, есть чем озаботиться. Достаточно вспомнить хотя бы названия последних его статей: «Кризис партии», «Еще раз о профсоюзах, о текущем моменте и об ошибках товарищей Троцкого и Бухарина»... Только на завтра, в повестке одного заседания Совета Труда и Обороны, кроме организации Государственной общеплановой комиссии, доклад о работе транспорта во второй половине минувшего года — «больные» паровозы, взорванные, погребенные подо льдом мосты, разбитые в щепу вагоны, — потом о невыдаче Сормовскому заводу и Приокскому округу продовольствия и так далее и тому подобное.
До боли захотелось как-то поддержать, обогреть Владимира Ильича. Пока он смотрел в окно, Глеб Максимилианович подсыпал ему в чай две ложки сахару, достал из тумбочки пшеничный сухарь. Эх, меду бы хорошо для поддержки сердца! Шепнул:
— Зина! Добудь меду. У Ленгника есть баночка...
— Да, — отвечая на свои мысли, Владимир Ильич отвернулся от окна. — Я должен предостеречь вас. Для вас, конечно, не новость, что идея создания государственного общепланового органа отнюдь не пользуется в советских руководящих верхах всеобщей поддержкой.
— Я уже привык к этому. — Кржижановский обиженно вздохнул и прикусил губу. — Все время слышишь: кто- то где-то что-то обронил, кто-то намекнул, стоит ли проводить ГОЭЛРО в жизнь.
— Сплетня любит темноту и безыменность!
— Но я знаю и другое, Владимир Ильич! Самыми строгими нашими критиками всегда были и остаются те, кто не верят в силу и возможности советского строя. Да, да, я могу заранее сказать, как тот или иной деятель отнесется к нашему плану, если известно, по какую сторону баррикад устремлены его симпатии. Скажи мне, кто твой друг...
— Ну, это слишком упрощенно. Тут дело хитрее, хотя в общем-то вы правы... Рыков просит не торопиться, тянет, откладывает. Милютин, Ларин, Крицман выдвигают контрпредложения, суетятся, дебатируют. Как будто холод и голод подождут, и мы можем сидеть сложа руки, философствовать на манер гоголевского Кифы Мокиевича: «А что было бы, если бы слон родился в яйце?»
— И это в то время, — добавил Кржижановский с грустной улыбкой, — когда его сын Мокий Кифович, «двадцатилетняя плечистая натура», дурашливый и буйный богатырь, никому не дает проходу — ни дворовой девке, ни дворовой собаке, крушит все подряд в соседстве и в доме, даже собственную кровать!
— Вот именно! Но вернемся к делу. Вам предстоит строить и — я верю — построить государственный орган, какого еще не было в истории.
— Я здесь на досуге уже прикидывал кое-что, Владимир Ильич...
За полями, за снегами, в цепеневших от стужи далях тонуло пунцовое солнце. Гуще гудело в печной трубе. И даже по узорчатой наледи оконных стекол было заметно, как быстро крепчает мороз.
А двое за столом в тесноватой комнате горячились, спорили, каким быть Госплану, чем заниматься... Перспективы страны и задачи ближайших лет. Город и деревня. Производство и знание. Исследования и пропаганда. Подчиненность. Взаимоотношения с другими организациями. Бюджет. Наконец, подошли к составу.
— Итак, председатель комиссии — Кржижановский, — с веселой торжественностью объявил Ленин, прищурился, сдержал улыбку. — У кого есть замечания, возражения по поводу данной кандидатуры?
Глеб Максимилианович смутился.
— Может быть, у вас, товарищ Кржижановский? Нет? Хорошо. Тогда у меня есть. Уж не прогневайтесь: вы излишне доверчивы. Когда вы научитесь сдерживать себя? Вы каждому готовы высказать все, что чувствуете. Вы думаете, все — ваши друзья-приятели. Вы не обиделись? Не могу сейчас не сказать об этом, предлагая вас на такой высокий государственный пост.
— Зато у меня способности дипломата, — пробурчал Кржижановский, потупившись и как бы в отместку.
— Что-о?! — Ленин обернулся к нему, откинулся па стуле, упер руки в бока и зашелся тем характерным смехом — от души, до слез, который объяснял, почему его любят дети.
Пока он смеялся, Глеб Максимилианович невольно припоминал, как когда-то Володя катался на коньках куда хуже него, Глеба, старался во что бы то ни стало обогнать товарища, но никак не мог. Однажды Глеб уступил, и надо было видеть, как Ульянов, взрослый, серьезный Ульянов, только что закончивший фундаментальное «Развитие капитализма», радовался той крошечной победе...
— Что-о?! — повторил он сквозь смех. — Какие у вас еще есть способности?
— Да что же... Я в общем-то... — Кржижановский сконфуженно оправдывался. — Я ведь, собственно, не администратор.
— Не беда. Вы должны быть «душой» дела и руководителем идейным (в особенности отшибать, отгонять нетактичных коммунистов, способных разогнать спецов)... Ваша задача выловить, выделить, приставить к работе способных организаторов, администраторов... — дать Центральному Комитету РКП возможность, данные, материал для оценки их. Вы понимаете, что это значит?
— Куда уж! Ой! — притворно покряхтывая, кивал Глеб Максимилианович. — Все та же ниточка: революция — интеллигенция — все так же тянется через меня, грешного.
