— Володя!.. А ты не преувеличиваешь роль газеты? Есть же и другие средства борьбы: местная агитация, манифестации, бойкоты и травля царских шпионов. Неужели все это должно отойти на второй план перед газетой? А как же выступления против буржуазии и правительства?! А стачки, наконец?! Что же, все это побоку?!

— Погоди, Глеб! Не горячись. Все, что ты называешь, — основа нашей работы. Но без объединения в центральном органе все эти формы революционной борьбы теряют девять десятых значения. Не создают общий опыт партии, традиции, преемственность! Ясно же, как дважды два, что газета поможет распространить их, упрочить, ввести в систему...

— И однако!.. Ты требуешь сосредоточить все — все! — наши силы на создании газеты. Не оттого ли, что за время ссылки тебе самому пришлось нажать главным образом на литературные дела? А ведь мы — в России, в такой стране, где...

— Именно! Именно потому, что мы — в России, я и требую сосредоточить все силы на организации газеты. В Германии, во Франции у рабочих парламентские возможности, агитация на выборах, народные собрания, профессиональные союзы... А у нас? Пока не завоевали политической свободы, — ничего! Заменой всего этого — понимаешь, Глеб? — всего! — должна быть только революционная газета. Без нее у нас невозможна никакая широкая организация всего рабочего движения.

Глеб задумался.

— В заговоры мы не верим... В разрушение правительства партизанскими наскоками не играем... Остается, действительно, учить, пропагандировать газетой.

— Давай, дорогой друг, действовать. Не теряй ни минуты. — Хитро подмигнув и скосившись в сторону непроницаемо глухого льда, Ильич со значением добавил: — Енисей-то пока еще спит. Так что придется нам покипеть за него — для него. Счастливого пути, Глеб! Доброго кипения!

Снег и ветер в лицо.

Распаленный, распалившийся паровоз рассекает колкий воздух, покоряет пространство, стремительно одолевает расстояние.

Спокойно положив левую ладонь на рукоять реверса, молодой худощавый машинист правой оперся о кожаный подлокотник и смотрит, смотрит вперед, не отрываясь, не моргая — как зачарованный.

Шпалы, шпалы, припорошенные снегом, сажей да угольной пылью...

Нескончаемым живым серебром струятся, манят дальше, дальше — вперед! — рельсы...

Мелькнут — и пропадают верстовые столбы, путевые будки, полосатые шлагбаумы, стальные клепаные мосты, сороки на телеграфных проводах, мохнатые лошадки, вмерзшие в иссиня-розовые, голубые и зеленые и палевые снега...

А вон впереди, в опасной близости от полотна, одна из тех самых знаменитых сибирских коровок, из молока которых делают отменное масло. Масло то, как говорится, «на корню» закупают датчане, перепаковывают покрасивее, ставят свою фирменную марку и продают англичанам как лучшее в мире.

Большой палец сам собой тянется к медному кольцу. И рядом со смерчем дыма, рвущимся из конуса трубы, взмывает — стелется по ветру пронзительная струя пара:

«Т-т-ту-ту-ту-у-у!..»

В исступлении завывает ветер. Но куда там? Где ему противостоять горячей стальной груди? И в такт со стальным сердцем, вместе с ним бьется сердце человека. Левая рука плавно давит на рукоять — машина прибавляет, наддает, с маху опрокидывает пургу:

«Вперед! Вперед! Ту-ту-ту-ту-у-у!..»

Как хорошо, как легко, вольготно катить на машине, которая сама уже воплощение тепла, движения и так непримиримо контрастирует со стылым оцепенением сибирских степей!

Великая магистраль...

Сколько труда в тебя вложено, сколько жизней тебе отдано, чтобы вот так катить из края в край земли — от океана до океана!

Машинист оглядывается: за спиной, послушные его руке, красиво вписываясь в излучину пути, катятся вагоны. Вагоны с ситцем из Иваново-Вознесенска, с вином из Туркестана, с уральским железом, углем, кавказским мазутом, волжским хлебом, с братиками-солдатиками, с пушками и с арестантами — такими же, каким сам он, машинист, был года три назад.

Как хочется остановить поезд на перегоне, сбить замки с вагонных засовов:

— А ну, товарищи, врассыпную!

Вот он, тормозной вентиль, под рукой...

Но — спокойно остается ладонь на рукояти реверса. Только зубы стиснуты да губы сжаты — не то от ветра, не то еще от чего.

Спокойно, медленно, но верно вперед, вперед.

И вообще...

Вообще, неизвестно, кому на пользу пойдет этакая «оптовая» перевозка крамолы «из России в Сибирь»? В кого-то еще будут стрелять тогда эти пушки? Бабушка надвое гадала.

Позвольте! Что значит слово «тогда»? К чему оно относится? Откуда взялось?

Знаем откуда. Погодите. Дайте срок...

— Надвое гадала, — стучат колеса. Подтверждают, обнадеживают. — На-дво-е... На-дво-е...

Да и Сибирь уже не та Сибирь. Вот они рельсы-то. Зовут, струятся. И не годы, а считанные дни до Москвы, до Питера, а там уж и рукой подать до Европы, до Старика...

А колеса все стучат, стучат:

— Двадцатый век наш!.. Двадцатый век за нас!.. Чудо- век!.. Чудо-машина!.. Чудо-магистраль!..

Впереди из вьюжного снега вылезает бак напорной башни, встает водокачка, похожая на причудливо обрубленный ствол дерева-гиганта. Поднимается крепкое здание вокзала. Дымки над избами поселка. Стая голубей. Мальчишки на коньках. Бабы с коромыслами у колодца.

Шипит воздух в тормозах. Машина замирает под хоботом колонки. Все уже привычно вокруг: перрон, красная фуражка начальника, синяя — жандарма, станционный базар — мед, жареный налим, кедровые шишки.

Пока помощник с кочегаром «поят коня», молодой машинист обстукивает бандажи колес, ощупывает бронзовые втулки — не перегрелись ли, доливает смазку из длинноносого бидончика, достает часы на серебряной цепочке, щелкает крышкой, поднимается по лестнице-стремянке...

Опять ладонь на теплой, отполированной рукояти. Из конца в конец поезда — от передних до хвостовых вагонов — лязгают буфера. Хрипя на морозном сквозняке, вздыхает машина. Пар натужно урчит в трубах инжектора — гонит воду в котел.

Выходной семафор. Стрелки. Убегающие в снежную заваруху рельсы.

Пусть снег и ветер в лицо. Пусть жить приходится, держа душу за крылья. Пусть до цели дальше, чем до конца стелющегося впереди, перед тобою полотна...

— Двадцатый век наш!.. Двадцатый век наш!.. — пророчат колеса.

— Наш... наш... наш... — повторяет сердце.

Быстро, один за другим мелькали дни, занятые делами подпольщика и работой ради хлеба насущного. Сначала Глеб Максимилианович стал слесарем в депо Нижнеудинск, потом — помощником машиниста. В судьбу его вмешалось одно немаловажное обстоятельство... Каждому, конечно, ясно, что построить великую сибирскую магистраль киркой, лопатой и тачкой — подвиг не меньший, чем возведение египетских пирамид. А пустить ее в дело? Наладить регулярное движение поездов, организовать службы пути, тяги, связи? Тут нужны люди не с лопатами.

Короче говоря, при таком положении слесарь с дипломом петербургского института — слишком большая роскошь для дороги, которой не хватает инженеров.

— Нонсенс какой-то! — говорит по этому поводу начальник дистанции. — Полная бессмыслица! Мало ли что — неблагонадежный. Здесь у нас не Россия: до бога высоко, до царя далеко...

Необходимое ученье, экзамен, прочие формальности — и Глеб Кржижановский машинист локомотива.

Но снова начальство скребет затылки:

— Опять ерунда! Разве порядок, разве разумно, чтобы такой способный, такой энергичный инженер отвечал всего за один паровоз?! В какие-то считанные недели одолел всю премудрость — охватил все тонкости профессии. Другому годы нужны. Да что годы? Многим и всей жизни не хватает, чтобы стать машинистом: так, помощниками, и умирают. А этот не успел взяться за реверс — лучше всех работает! Ни аварии, ни простоя. Угля на версту пробега меньше всех сжигает!