Волнуясь, он протягивает лакею ту самую записку от «Никитича», которую Никитич — Красин назвал магической...

И в самом деле — чудо! Приглашение войти, приказ: больше никого не принимать за нездоровьем Веры Федоровны.

Не присаживаясь, Кржижановский смотрит на артистку. Перед ним усталое лицо труженицы. Прекрасные добрые глаза женщины, которой ничего не надо объяснять, глаза товарища-единомышленника...

Не только то радостно, что деньги добыты — да еще какие деньги! — а и то, что такие люди с нами. Все лучшее, что есть в России, с тобой, Глеб. «Смелость, смелость и еще раз смелость!»

Глебася!.. Ты все не спишь?

— А сама-то! Что с тобой, Зина?..

— Половина второго уже.

— Так и вижу перед собой Питер. Кровь на снегу. Словно я там был.

— И мне все кажется, будто в меня целится казак. — Зинаида Павловна придвинулась к мужу. — Вчера на Крещатике встретила товарища... Он был там, в Питере, девятого января... Рассказывает, что после расстрела толпы многие демонстранты забрались на ограду Александровского парка — чтобы кавалеристы не достали. Послышался сигнал рожка. Кавалеристы дали три залпа. Люди посыпались — так он и сказал: «посыпались» — о людях... Убитые повисли на ограде. Другие валялись под ней, убрать было невозможно, и раненых перевязать некому.

— А шли, как на праздник, с иконами, с портретами царя. С доверием к царю-батюшке!.. Говорили: «Солдаты — для порядка». Кричали: «Ура, солдаты!» — Глеб Максимилианович стиснул кулаки, резко приподнялся, уперся в подушку.

— Всей бойней заворачивал дядюшка его императорского величества Владимир. Говорят, ему принадлежит изречение: «Лучшее лекарство от народных бедствий — это повесить сотню бунтовщиков».

— И раньше мы понимали, что революция придет не в парчовых ризах, а теперь увидели, почувствовали... Дорого приходится платить за науку. Дорого! Что-то мы недоучли, чего-то не сумели, не смогли. А должны были... Пойдем пройдемся.

 — Сейчас?!

 — Все равно не заснуть...

Тяжкие дни выпали на их долю с тех пор, как Зинаида Павловна вернулась из-под ареста.

Двадцать четвертого января минувшего года Япония разорвала дипломатические отношения с Россией. Через два дня из Порт-Артура отплыл английский пароход с необычными пассажирами па борту. Все они были японцами, всех до того постоянно встречали на набережных, у причалов, поблизости от береговых укреплений и батарей.

Пока они размещались в каютах первого класса, пока прогуливались по палубе, созерцая дымчато-голубые дали и закат на море, все, что касалось важнейшей русской крепости на Тихом океане и тридцати военных кораблей, базирующихся в ней, — все было уже передано ими японскому штабу.

Ночью, когда господа командиры крепости и русской эскадры поднимали последние заздравные бокалы на именинах супруги адмирала Старка, одиннадцать японских миноносцев атаковали военные корабли, мирно дремавшие на рейде Порт-Артура, и подорвали три лучшие из них. Одновременно шесть японских крейсеров с миноносцами напали на крейсер «Варяг» и канонерскую лодку «Кореец» в порту Чемульпо.

Началась русско-японская война.

Остатки русского флота были блокированы, и японцы беспрепятственно высаживали на материк все новые десанты. Их войска отрезали Порт-Артур от русских сухопутных сил в Маньчжурии. Все попытки командующего армией генерала Куропаткина помочь осажденной крепости окончились провалами — сначала под Вафангоу, потом под Ляояном. На укрепление этих позиций за семь месяцев истратили семь миллионов рублей. Японцы бомбардировали их из русских орудий русскими снарядами, захваченными прежде. Но шансы на победу были у русских: они превосходили неприятеля численно. И вдруг, не введя в бой все силы, не использовав резервы, Куропаткин приказал отступить. Не помогла Порт-Артуру и битва на реке Шахэ, план которой, рассчитанный на внезапную атаку конницы, стал заранее известен противнику.

Порт-Артур героически оборонялся. Его солдаты, матросы, унтер-офицеры погибали, но не сдавались. Погибли адмирал Макаров, генерал Кондратенко, вдохновлявшие защитников крепости. Сто двенадцать тысяч японских солдат полегли под стенами твердыни. Но двадцатого декабря генерал Стессель предательски, вопреки воле военного совета, сдал Порт-Артур. Сдал, к удивлению... самих японцев, полагавших, что крепость продержится еще два месяца. Врагу достались три сотни исправных орудий, двести тысяч снарядов к ним, семь миллионов патронов, запасы продовольствия...

И Глеб Максимилианович и Зинаида Павловна тяжело переживали эти события.

Конечно, известно было, что верхушка страны надеялась: «Мы Японию шапками закидаем», — и рассчитывала, что победа укрепит власть, отвлечет внимание народа от революции. Недаром министр внутренних дел и шеф жандармов Плеве признавался:

— Маленькая победоносная война необходима, иначе нам внутри России будет грозить беда.

Конечно, и Глеб Максимилианович и Зинаида Павловна хорошо понимали и то, что на Дальний Восток отправляют большей частью молодых, плохо обученных солдат или запасных, а кадровиков берегут для борьбы с «внутренним врагом»...

Но несмотря на все эти «конечно», нельзя было отрешиться от того, что ты — русский. Было так больно, так стыдно, что твои генералы продажны и бездарны, что их бьют, хотя у России вдесятеро больше солдат, чем у Японии.

Нет, ни Глеб Максимилианович, ни Зинаида Павловна не стали, подобно меньшевикам, оборонцами. Подавляя чувство оскорбленного национального достоинства, оба они, как настоящие большевики, считали: поражение царизма ускорит революцию. Оба вместе, как говорится, «последовательно отстаивали и проводили» политику пораженчества. Скрытно, при постоянной угрозе полевого суда за изменничество и подстрекательство в обстановке военного времени пробирались на заводы, в казармы, депо. Втолковывали, что далеко не случайно Россия оказалась неподготовленной к войне. Ни на Дальнем Востоке, ни в Сибири не было военных заводов. Программа морских вооружений не выполнена. К началу войны не завершено строительство и переоснащение Тихоокеанской эскадры, не закончены укрепления, не усилены гарнизоны...

Вспоминая свою работу машинистом, Глеб Максимилианович особенно остро представлял и живо объяснял товарищам все, что касалось Сибирской магистрали. Временами он будто бы видел заиндевевшие лица солдат, едущих на восток. Участок вдоль берега Байкала еще не достроен, и через озеро приходится переправляться на ледоколе... Единственная ветка к «театру войны» сделана наспех, на живую нитку, не хватает паровозов, вагонов, нет станционных служб. Владивосток и Порт-Артур отрезаны друг от друга неприятельским флотом, а основное «средство связи» — ординарцы. Нет ни телефонной сети, ни радиотелеграфа, хотя он изобретен десять лет назад — «у нас, в России»!..

Вновь и вновь обращается Кржижановский к людям, передает им горькую правду ленинских слов:

— Отсталыми и никуда не годными оказались и флот, и крепость, и полевые укрепления, и сухопутная армия.

Связь между военной организацией страны и всем ее экономическим и культурным строем никогда еще не была столь тесной, как в настоящее время.

Да, все это так, все это не случайно. И лекарство против этого только одно — революция. Любить отечество, быть патриотом теперь — значит биться против своего, русского помещика, против русского заводчика, против русского царя. Потому, что тысячу раз прав Ленин:

— Русский народ выиграл от поражения самодержавия. Капитуляция Порт-Артура есть пролог капитуляции царизма. Война далеко еще не кончена, но всякий шаг в ее продолжении расширяет необъятно брожение и возмущение в русском народе, приближает момент новой великой войны, войны народа против самодержавия, войны пролетариата за свободу.

Ради этого Организационный комитет большинства готовит Третий съезд партии, ради этого трудится Глеб Максимилианович Кржижановский. Приглашает товарищей, добывает деньги, паспорта, отправляет за границу делегатов, участвует в издании новой ленинской газеты «Вперед».