Съезд определил тактику большевиков в революции...
«Кровавое воскресенье» дало размах небывалым еще в России выступлениям рабочих. На расстрел демонстрантов питерцы ответили всеобщей стачкой. Уже в понедельник, десятого января, Питер стал похожим на город, захваченный неприятелем. По улицам патрулировали казачьи разъезды. Там и тут собирались возмущенные рабочие, начинались митинги. То и дело возникали стычки с войсками, раздавались выстрелы. Вечерами столица тонула в темноте: забастовщики отключили электричество и газ.
Волна стачек протеста всколыхнула всю страну. В Москве началась всеобщая забастовка. В Киеве также все были потрясены петербургскими событиями. Одни со страхом, другие с надеждой ждали, что будет дальше. Ну, а третьи... Третьи, и в их числе Кржижановские, делали то самое, «что будет дальше...»
Забастовки в Иваново-Вознесенске, Туле, Нижнем Новгороде, Твери, в Поволжье, на Урале, в Сибири, Ревеле, Риге, Тифлисе, Батуме, Баку...
Набатный звон колоколов, стога и скирды, горящие призывом к выступлениям крестьян по всей стране...
Восстание в Лодзи...
Словно масла в огонь подливают поражения под Мукденом и при Цусиме.
Причины? Не раз о них задумываются Кржижановские. С болью и негодованием говорит Ленин:
— Сотни миллионов рублей были затрачены на спешную отправку балтийской эскадры. С бору да с сосенки собран экипаж, наскоро закончены последние приготовления военных судов к плаванию, увеличено число этих судов посредством добавления к новым и сильным броненосцам «старых сундуков». Великая армада, — такая же громадная, такая же громоздкая, нелепая, бессильная, чудовищная, как вся Российская империя, — двинулась в путь, расходуя бешеные деньги на уголь, на содержание, вызывая общие насмешки Европы, особенно после блестящей победы над рыбацкими лодками, грубо попирая все обычаи и требования нейтралитета. По самым скромным расчетам, эта армада стоила до 300 миллионов рублей, да посылка ее обошлась в 100 миллионов рублей, — итого 400 миллионов рублей выброшено на эту последнюю военную ставку царского самодержавия.
Теперь и последняя ставка побита. Этого ожидали все, но никто не думал, чтобы поражение русского флота оказалось таким беспощадным разгромом. Точно стадо дикарей, армада русских судов налетела прямиком на великолепно вооруженный и обставленный всеми средствами новейшей защиты японский флот. Двухдневное сражение, — и из двадцати военных судов России с 12—15 тысячами человек экипажа потоплено и уничтожено тринадцать, взято в плен четыре, спаслось и прибыло во Владивосток только одно («Алмаз»). Погибла большая половина экипажа, взят в плен «сам» Рождественский и его ближайший помощник Небогатов, а весь японский флот вышел невредимым из боя, потеряв всего три миноносца.
Русский военный флот окончательно уничтожен. Война проиграна бесповоротно... Перед нами не только военное поражение, а полный военный крах самодержавия.
Ровно через месяц совсем иное сражение с совсем иным исходом: против целой эскадры восставший броненосец «Князь Потемкин Таврический», который Ильич назвал непобежденной территорией революции. «...В Румынии революционный броненосец передал консулам прокламацию с объявлением войны царскому флоту, с подтверждением того, что по отношению к нейтральным судам он не позволит себе никаких враждебных действий. Русская революция объявила Европе об открытой войне русского народа с царизмом. Фактически, русская революция делает этим попытку выступить от имени нового, революционного правительства России».
Наступает октябрь девятьсот пятого года. Приходится сбросить маску — действовать в открытую, играть ва-банк. В разгар всероссийской политической стачки Кржижановский — председатель забастовочного комитета Юго-Западных дорог. Понятно, это обстоятельство не вызывает восторга у его железнодорожного начальства, а черносотенная газета «Киевлянин» изо дня в день уличает большевика во всех смертных грехах, поносит как изменника. Переходя с митинга на митинг, призывая рабочих к сплочению, к вооруженной борьбе, все время ждешь «случайного» выстрела из-за угла — держишь револьвер наготове. Но за твоей спиной — тысячи железнодорожников — забастовочный комитет становится хозяином положения не только на линиях, но и в Киеве.
Все это очень приятно, очень радостно, но дело, дело прежде всего! Глеб Максимилианович распоряжается работой транспорта так, как «нам надо» — останавливая или пуская движение на данном перегоне, через данный узел, не перестает выступать перед рабочими. Должно быть, он не так плохо говорит, если после его речи на тридцатитысячном митинге в Жмеринке рабочие выносят его на руках.
Киевские большевики готовятся к вооруженному восстанию. Поэтому особая забота — о привлечении на сторону революции солдат городского гарнизона. Весьма и весьма успешной оказывается работа среди саперов и артиллеристов.
Погожим октябрьским утром в «штаб» Глеба Максимилиановича приходят делегаты саперного полка:
— Полк готов к боевым действиям на стороне большевиков. Привлечем к восстанию артиллеристов, а потом вместе с бастующими рабочими захватим крепость.
— Так, так, так... — Глеб Максимилианович с трудом сдерживает радостное волнение, думает вслух: — Это дело! Дело...
Вместе с тем тут же почему-то приходят мысли о девятом января в Петербурге. Да, дело-то всерьез заворачивается. Что, если?..
Делегаты между тем вздыхают, жмутся:
— Вот только боезапасов у нас маловато. Начальство о чем-то догадывается, подозревает. Офицеры всю взрывчатку запрятали.
— Что-нибудь придумаем.
Что же может придумать в таком случав председатель забастовочного комитета?
Но ведь председатель забастовочного комитета еще и инженер-технолог: химик...
С большим риском, с прямой опасностью для жизни в лаборатории Киевского политехникума вместе с «нашим» профессором Тихвинским Глеб Максимилианович готовит особо сильные взрывчатые соединения. Кстати, чуть позже, после Московского вооруженного восстания, этот богатый производственный опыт очень пригодится Глебу Максимилиановичу: точно такую же взрывчатку, вернее, бомбы, начиненные ею, он будет успешно испытывать с Леонидом Борисовичем Красиным в угрюмых финляндских шхерах.
А пока... бомбы со взрывчаткой, которую делают в лаборатории Киевского политехникума, спрятаны — где бы вы полагали? Трудно догадаться. В самом центре города — в городской думе.
Власти растерялись, но и большевики, потратившие до того немало сил на преодоление разногласий в партии, не очень-то ясно понимали, как быть дальше. Глухая тревога охватывала Глеба Максимилиановича: как завершить бесконечную цепь митингов? И тут вступила в действие логика борьбы: если ты не развиваешь успех, даешь врагу опомниться, он неминуемо воспользуется твоим замешательством.
Комитетчики со дня на день откладывали выступление, все прикидывали, когда выгоднее напасть на крепость. А тем временем охранка еще раз доказала, что не зря ее зовут «недреманным оком». Из орудий, которые приготовили революционные солдаты, были вынуты замки, а сами артиллеристы обезоружены. Выступивших саперов встретили пулеметы, а рабочая манифестация, направлявшаяся к думе с красными знаменами и пением «Варшавянки»...
Хорошо, на всю жизнь, как жестокая порка, помнится...Семнадцатое октября. Море людей на Крещатике. Праздничные, улыбающиеся лица хмельных обывателей:
— К чему нам теперь бунтовать? Мы своих правов и миром достигли!
— Государь наши нужды уважил...
— Манифест! Слобода! Поцелуемся, брат городовой!
Хоругви, слезы умиления, объятия. «Боже царя храни» заглушает «Варшавянку», взметнувшуюся оттуда, где шагают Глеб Максимилианович и Зина с товарищами.
Всеобщая политическая стачка парализовала государственную власть и хозяйство страны. Повергла правящие верхи в панику: многие из тех, кого принято называть «власть имущими», уже подумывали о спасении бегством за рубежи. Видный политический деятель граф Витте, не советовавший в свое время затевать войну с Японией и очень популярный в цивилизованной Европе, предложил царю:
