— А еще скромнее?

— Ну... Тезисы, что ли, по вопросу об электрификации земледелия.

— Вот это уже больше похоже на дело.

— Вы считаете?

— Безусловно. Вам необходимо добиться одного... Каждому, кто будет читать вашу брошюру, из этой ее части пусть станет ясно: мы ставим своей задачей возвратить крестьянству то, что получили в виде хлеба. Вы должны убедить читателя, что организация промышленности на базе электрификации покончит с рознью между городом и деревней, даст возможность победить даже в самых глухих углах отсталость, темноту, нищету, болезни и одичание. От вас требуется только это.

— Да, «только»!..

— Дальше.

— Наконец, моя четвертая статья, Владимир Ильич, — «План районных станций России». Здесь, пожалуй, тоже немного самонадеянно, претенциозно. Лучше, может быть, не «план», а «к плану»?

— Ну, что ж... Однако общее название, общее звучание не должно снижаться или сужаться. Пусть так и остается: «Основные задачи электрификации России». И пожалуйста, когда сядете писать, смотрите не только в лицо врага, но и в лицо друга. Жму руку. Всего!

Глеб Максимилианович прошелся по кабинету, оглянулся на новый, сверкавший лаком телефонный аппарат, потрогал его, переставил подальше от края, постоял, раздумывая, опустился в рабочее кресло и вывел на титульном листе — эпиграфом:

«Век пара — век буржуазии, век электричества — век социализма».

«В ответ на обвинение в варварстве мы можем предложить ученым людям Запада поработать вместе с нами на едином состязательном мировом конкурсе для разрешения... проблем о рациональной электрификации... Нигде начало разума, пронизывающего их электротехническую науку, не встретит такого минимума преломления в сфере частных интересов, как в нашей Советской России. Наши электропередачи будут действительно прямыми линиями — кратчайшим расстоянием как в территориальном смысле, так и в смысле быстрейшего перехода от анархии капиталистического производства к производству планомерному... Вся страна, таким образом, покрывается сетью электропередач, сплетающихся и гармонично поддерживающих друг друга на протяжении от Финского залива до Черного моря...»

За окном бесчинствовал ветер. И казалось, чувствуешь, как на улицах у людей перехватывает дыхание, как от Финского залива до Черного моря замирают шаги, как под вьюгой, в непролазной стылой тьме тонет все живое.

А он писал о тепле, о свете, о силе:

— Все народное хозяйство Советской России получит... как бы регулярную работу двадцатимиллионной армии труда...

Воображение открывало перед ним идеальное содружество людей — то самое, о каком мечтали утописты, больше всего любившие человека, жаждавшие счастья для него, — Томас Мор, Томмазо Кампанелла в своем «Городе Солнца», где нет праздных негодяев и тунеядцев, где люди богаты и всесторонне развиты трудом, трудом славны, добры друг к другу... И вот теперь он, Глеб Кржижановский, подкрепляет их мечты, сотни лет казавшиеся человечеству несбыточными, вполне реальной, марксистски выверенной основой... Да, наши производительные силы будут такими же гармонично развитыми, так же поддерживающими одна другую, как люди нового общества, так же взаимодействующими в единой дружной согласованности.

Работать, сидя за столом, было холодно, и пришлось накинуть на плечи пальто. От металлической ручки мерзли пальцы — он отогревал их на стакане с чаем, который принесла Зина, брал чистый лист бумаги:

— За молекулой и атомом... все яснее обрисовываются ион и электрон... Химия становится отделом общего учения об электричестве. Электротехника подводит нас к внутреннему запасу энергии в атомах. Занимается заря совершенно новой цивилизации.

Назавтра, читая жене перепечатанную статью, Глеб Максимилианович удивился: что такое?! Вроде не так писал. Стал сверять с рукописью: там подправлено, там переставлены слова, точка вместо запятой. Что за притча? И самое обидное, правильно подправлено! А вот здесь, где на полях деликатный вопросительный знак, здесь уж вовсе безобразие: не согласовал начало и конец фразы... Очень спешил, говорите? Попробовал бы в «реалке» этим оправдаться... Нехорошо!

Не-хо-ро-шо...

Сердито хлопнув дверью кабинета, он перешел в контору «Электропередачи», переступил порог просторной канцелярии, где было натоплено и паркет натерт, как всегда.

Высокий лоб и большие, слегка навыкате глаза Глеба Максимилиановича, его густые сдвинутые брови — все выражало одно: недовольство. Даже аккуратно подстриженные усы и бородка не могли скрыть на лице обиды и расстройства.

Он одернул инженерскую тужурку и, тряхнув рукописью, строго спросил:

— Кто это печатал?

— Это? — переспросила заведующая канцелярией и указала на сидевшую возле окна молоденькую девушку: — Новенькая — Маша Чашникова.

Девушка не смела поднять взгляд и все разглаживала залатанный подол серого платьица, одергивала кацавейку с маминого плеча.

Неужто он, Глеб Кржижановский, мог внушить страх этому безобидно милому существу?

— А-га... Так это, стало быть, вы редактировали меня?

— Я. — С испугом, но упрямо, даже чуть вызывающе на него глянули голубые глаза, опушенные доверчиво мягкими ресницами.

— Так, так... Ну-с, вот что... Забирайте свой «Ундервуд» и отправляйтесь ко мне в кабинет.

— Я печатаю только четырьмя пальцами...

— Не беда. Важнее другое... В общем, забирайте.

Так у еще не организованной Комиссии по электрификации появился первый сотрудник.

С утра до вечера ходил Глеб Максимилианович по кабинету, заглядывал в книги, особенно часто в одну, с волнующим названием: «Государство будущего...», — и диктовал, диктовал.

Не все из его слов было понятно Маше, но она чувствовала, что прикоснулась к чему-то необычному, значительному — участвует в чем-то важном.

То и дело в кабинет заглядывала Зинаида Павловна — приносила поджаренный хлеб, горячую картошку с луком, чай, сокрушалась:

— Глебась! Хоть бы девочку пожалел!

— Не могу: к сессии ВЦИК должен успеть. И Маша обещала ради революции не щадить свои пальчики...

Наконец желанная рукопись перед Ильичем.

Поздно — за полночь — он дочитал ее, бережно сложил, подровнял о стол края листов, прихлопнул по ним ладонью:

— Вот это уже дело. Пусть «в порядке первого приближения», как вы любите выражаться, но настоящее дело. Хотите, напишу предисловие?

Ленин согласен представить и рекомендовать твой труд... Какой автор — если он автор — не мечтал бы об этом? А если тебя станут шпынять, ругать, бить за ошибки и промахи, неизбежные в спешке? Все это может обернуться и против того, кто написал предисловие...

— Не стоит, Владимир Ильич: текст недостаточно проработан.

— Да-а? Ну, смотрите...

— Вот напечатать бы побыстрее да получше — особенно карту. Тиснуть бы, знаете, в несколько красок — цветную! Да разве сейчас...

— Это я беру на себя! — не дает досказать Ильич. Ему не терпится, он смотрит на часы, колеблется, морщится, машет рукой: «Была — не была!»

Он не может ждать до утра и тут же звонит Бонч-Бруевичу, просит тысячу раз извинить за то, что разбудил, и прийти немедля:

— Владимир Дмитриевич! Дорогой! Выручайте. Если пойти обычным путем, не видать нам брошюры до второго пришествия: в издательствах, как всюду, тьма и куча чинов, «над», «от», «для» и прочие. Замаринуют. А нам дьявольски необходимо срочно... Выберите типографию, обратитесь прямо к рабочим. Я извинюсь перед Воровским, что действуем через его голову.

Заботясь о судьбе своего детища, беспокоясь о ней, Глеб Максимилианович не утерпел — отправился в типографию бывшую Кушнерева, а теперь Семнадцатую государственную.

Ему говорили, да и догадаться нетрудно было, что она стоит без полена дров, без фунта угля. И все же действительность превзошла самые мрачные предположения: машины, окна, стены покрыты сизой шубой инея. В цехах как на улице. Да нет, на улице солнце уже пригревает хоть немного, а тут...