— Лозунг «Свобода» должен стать лозунгом правительственной деятельности; раз правительство станет во главе движения, оно сразу приобретет опору и получит возможность ввести движение в границы и в них удержать, иначе грозит русский бунт, бессмысленный и беспощадный, который все сметет, все повергнет в прах... Выбора нет: или стать во главе охватившего страну движения, или отдать ее на растерзание стихийных сил.

Ради «умиротворения» Николай «Вторый» вынужден был уступить — издать Манифест, провозгласивший «незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов». Всемилостивейше было обещано привлечь к участию в Государственной думе «те классы населения, которые ныне совсем лишены избирательных прав», и установить «как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог воспринять силу без одобрения Государственной думы».

Графа Витте самодержец всероссийский назначил председателем вновь созданного совета министров, дабы внести успокоение в жизнь страны.

Большевики полностью разделяли отношение к сим конституционным поблажкам, высказанное в известном двустишии:

Но нельзя было дать противнику перехватить инициативу. И вот Глеб Максимилианович, Зинаида Павловна идут впереди демонстрации, вместе с товарищами...

Вдруг, как взрыв, повсюду и рядом:

— Казаки!..

Сразу наступает тишина: от угла, где остановились демонстранты, до городской думы — над всем морем голов. Ее прорезает свист.

Кто-то вскрикнул. А кто-то упал без крика. Судорожно вцепился в свой белый колпак пирожник — тот самый: только что целовался с городовым!.. Обычность, безысходная будничность всего происходящего. И одновременно какая-то его невзаправдашность... Распоротое нагайкой пальто. Рассеченная губа... Бессильная ярость — ярость от сознания собственного бессилия.

Вот тебе и «неприкосновенность личности»! Вот вам и «свобода собраний»!

После расстрела демонстрации начался грандиозный погром — хорошо продуманный и поставленный полицией, сработанный молодцами из черной сотни, а спустя немного — еще более кровавое усмирение восставших саперов. Повальные обыски. Аресты.

По всему Киеву искали осатаневшие «слуги престола и отечества» председателя забастовочного комитета — «этого мятежника», «этого смутьяна, зачинщика и подстрекателя бунтовщиков». Кто знает, попади он к ним тогда в руки, может быть, с ним бы расправились на месте, но спасло чудо. Вместо опасного большевистского руководителя Кржижановского жандармы задержали безобидного бухгалтера Кшижановского. Пока недоразумение выяснилось, Глеб Максимилианович и Зинаида Павловна были уже далеко — в Петербурге.

Северная столица еще утопала в «конституционных свободах». И это сразу бросалось в глаза: мальчишки-газетчики на углу Невского и Садовой, не страшась, трунили над самим премьер-министром:

— Витте пляшет, Витте скачет, Витте песенки поет...

В Питере Кржижановских встретил Владимир Ильич И тут же «поставил на дело» в большевистских организациях.

Не так долго пришлось на этот раз поработать вместе с Лениным дома, в России. Московское восстание подавлено, Петербург безмолвствует. Ленин бесстрашно едет в Москву, к товарищам. Возвращается. Выступает перед партийцами, перед рабочими. Снова едет в Москву. Потом в Стокгольм, на Четвертый съезд партии. Сколько он работает в то время — невероятно даже для него. Но атмосфера накаляется — готовится расправа. И решено как можно скорее увезти Ильича за границу.

Памятен разговор с ним накануне его отъезда. Тихий августовский вечер. Ильич пробирается в квартиру Кржижановских после трудного рабочего дня. Но, как прежде, он оживлен, бодр, косится в сторону аппетитного дымка над тарелками.

Сам собой разговор заходит о последних событиях.

Разливая бульон, подкладывая гостю кусок повкуснее, Зинаида Павловна вздыхает о том, что начавшиеся партизанские выступления — верный признак отлива.

— Весь этот частный террор, — подхватывает Глеб Максимилианович, — все эти налеты-«эксы» — все это спад революции.

— Напротив! — Ильич решительно отставляет пустую тарелку. — Они дают возможность организовать решительные двойки и тройки для новой волны. Посев слишком реален. Семена упали именно в те слои почвы, говорить о бесплодии которых — все равно, что признать отсутствие пульса у такой преисполненной сил страны, как наша. — И, приподнявшись из-за стола: — Революция подавлена. Да здравствует революция!

Но впереди еще самые трудные годы. Торжество победивших врагов. Столыпинские «преобразования». «Столыпинские галстуки» на шеях товарищей. И — еще страшнее — уход, измена, предательство тех, кого привык считать верными до конца. Изо дня в день зрелище того, как они осмеивают, оплевывают святые идеалы.

Кто знает, как бы он прошел сквозь безвременье, если бы не его, Старика, незримое присутствие рядом, его жизненный и житейский пример, поддержка, постоянный мысленный совет с ним.

Третий пункт путейского устава, по которому в пятом году уволен инженер Кржижановский, запрещает ему работать на железных дорогах России. Департамент полиции предусмотрительно закрыл перед ним двери фабрик и заводов. И еще после ссылки правительство оговорило «недозволительность проживания Глеба Максимилиановича Кржижановского» во всех промышленных и университетских городах. Словом, шагу ни ступи — все «нельзя», «нельзя», снова начинается нелегальная жизнь.

Подпольная работа в уцелевших организациях Питера. Случайные заработки. Уроки. Ох, как медленно, как мучительно тяжело тянется проклятый девятьсот шестой год! Как долго он не кончается!

Только к девятьсот седьмому в Петербург возвращается Леонид Борисович Красин... С ним Глеб Максимилианович подружился еще в студенческие годы. Казалось, природа отпустила этому человеку неиссякаемый запас духовных и физических сил. Ораторские способности, гибкая и тонкая аргументация как-то сразу выделяли его, делали заметным среди товарищей. Нелегкую премудрость технологических наук он одолевал с такой же легкостью, с какой переплывал Волгу. Исключая его из института за участие в демонстрации на похоронах Шелгунова, директор очень жалел о потере такого студента. Это несмотря на то, что еще «вчера», во время сходки, студент с блеском обличал того же директора!..

Прошли годы первой ссылки — Леонид Красин завершил образование. Стать хорошим инженером помогли ему и широкая, богатая начитанность, и подготовка диалектики марксиста, и способность «мыслить геометрически» — сразу понимать чертежи, владеть счетной линейкой.

Вместе с Классоном он строит электрическую станцию на Бакинских нефтяных промыслах, становится известным в деловых кругах России как ближайший друг и сотрудник «несравненного Роберта Эдуардовича», как инженер, «под которого можно дать деньги».

Там же, в Баку, Леонид Красин организует подпольную типографию.

До сих пор памятна Глебу Максимилиановичу тогдашняя встреча с ним. Кржижановский как член первого Центрального Комитета Российской социал-демократической рабочей партии повел с Красиным переговоры. Красин тут же с готовностью откликнулся на предложение о сотрудничестве. Это он помог быстро напечатать первомайскую прокламацию, ставшую как бы манифестом Центрального Комитета.

В революцию пятого года Красин — незаменимый помощник Ильича, который высоко его ценит.

Как член ЦК, он создает знаменитую подпольную типографию в Москве, на Лесной улице, а как видный инженер строит электрическую станцию в Орехово-Зуеве, у Саввы Морозова.

Знакомство с этим крупнейшим фабрикантом открывает Красину доступ в среду фрондирующей либеральной верхушки Москвы, а личное обаяние помогает сблизиться с актерами Художественного театра — добывать деньги для большевиков.