Двенадцатого красные войска освободили Киев. Отступая, польская артиллерия подвергла город разрушительной бомбардировке.
Девятнадцатого Графтио беспокоился об электрификации Кавказа:
— Царское правительство не давало развиваться здесь промышленности. Между тем народы, населяющие этот сказочно богатый край, талантливы, трудолюбивы и способны перейти к современной культуре.
Глеб Максимилианович вскочил, забегал по комнате!
— Да вы понимаете, дорогие друзья, что это такое? Что значит наша работа в политическом отношении? Надо составить план в таком духе, чтобы для всего населения Кавказа было ясно стремление Советской России к его процветанию... Первый раз, так сказать, в фундамент многонациональной страны закладывается не разъединение, а содружество. Прошу иметь в виду, как определяющий принцип: мы должны предусмотреть экономическое единство, гармоническое развитие всех народов и народностей...
Потом, торопясь в Совнарком с отчетным докладом ГОЭЛРО, он встретил Ленгника.
— Салют, Глеб!
— О! Фридрих! Что же ты не заходишь?
— Все дела, дела... А у тебя как?
— Да тоже: ни дня, ни ночи не вижу. — Глеб Максимилианович рассказал о замыслах и первых наметках плана, о предложении Близняка соединить Черное море с Каспийским через Маныч и Терек, о проекте Александрова. — Но, понимаешь, Фридрих, туго дело подвигается. Даже у вас, в ВСНХ, многовато моих «заклятых друзей». А меньшевики — так те просто осатанели. Доходят до личных выпадов, оскорбляют. Знаешь, есть такой анекдот: человек в зоопарке увидел верблюда — «Боже мой! Что большевики сделали с лошадью!» Так и про меня: «Вот что большевики сделали из талантливого инженера — барона Мюнхаузена!»
— Не горюй. Все это просто объяснить. Друзья одобряют твою работу, считают ее благом, которое само собой разумеется. А враги, как всегда, воют, лают на ветер.
— Понимаю, но иногда так мерзко на душе... Слушай, Фридрих, мне пора. Приходи, а?!
На следующий день Глеб Максимилианович получил такое послание:
«Глебася, черт этакий! Я всю ночь... не мог спать из-за твоих фантазий... Приду к тебе сегодня ночевать...
Я во что бы то ни стало должен прочесть твой доклад, так как все равно ни о чем, как о ваших фантазиях, думать не смогу.
Я чувствую, что всем нам, всей России, надо будет в течение ближайших десятилетий плясать под вашу дудку и потому хочу заблаговременно подготовиться к этой пляске под музыку волн российских источников тепла, света и жизни.
...Какой гений придумал плотину у Александровска — ведь это что-то небывалое по своей простоте и действенности.
Твой Ф. Ленгник».
И вот они сидят далеко за полночь в кабинете Глеба Максимилиановича: хозяин — на подоконнике, гость — в кресле за столом.
Чай давно допит и угощение — ржаные, круто посоленные сухарики — доедено. Ленгник прочитал доклад ГОЭЛРО, и речь заходит о будущем сельского хозяйства.
Издавна считается, что крестьяне олицетворяют практический разум. К ним не подступишься с одной словесностью. Недаром Ленин предупреждает, что самая большая опасность для плана электрификации — это если крестьянство скажет: «Мы видим, что вы ребята хорошие, желаете хорошего, но хозяева вы никудышные». Отсюда — особая забота ГОЭЛРО об осушении болот, об орошении засушливых степей и пустынь, о подъеме нечерноземной России, о химических удобрениях, тракторах и так далее и так далее...
Ленгник считал все это бесспорным, но раздумывал сейчас о другом. Вот Глеб жалуется, что сегодня один очень почтенный товарищ сказал ему: план электрификации будет выполнен через... триста лет. Конечно, все это не поднимает настроение. Но и сам он, Глеб, где-то виноват во всем этом. Побойчее надо быть, позадиристее. Да, да. Мало пропагандирует ленинский «загад», свою работу, свои замыслы. О них надо кричать на весь мир. Бить в колокола! Как раз этим-то и можно завоевать российскую интеллигенцию.
За окнами широко, раздольно дышит беззвездное небо. Послезавтра, вернее, уже завтра — самый длинный день. Есть в этом что-то навевающее грусть, жалость к убегающему времени, к уходящей жизни. Был самый длинный — и уже не будет его целый год. Промелькнет, а ты так и не отметишь его чем-то необычным, по-особому, не воспользуешься им. Поди ухватись за него — останови мгновенье.
Нет, не остановишь...
Как раз в тон, в лад, под настроение тихая мелодия «Фауста» плывет из трубы граммофона, заткнутой подушкой с дивана.
Поет Маргарита — голос Неждановой, записанный на пластинку.
Торжественно, приосанившись, слушает Ленгник, с явным удовольствием, мечтательно улыбаясь, — Глеб Максимилианович.
Ни стука, ни шороха во всем доме. В распахнутое окно слышно, как далеко на Москве-реке поскрипывают уключины. Лодок там, как обычно, немало, и каждый рыболов спешит занять облюбованное заранее «клевное» место: ужение нынче не забава — оно помогает кормить семью...
Свободно вливается рождающая что-то высокое, теплое мелодия в тишину комнаты — в душу. Вдруг открывает в окружающем мире или в тебе самом то, о чем и не подозревал до сих пор.
Экая силища! Экая красота!
Пусть ниспровергают ее новомодные мнимореволюционеры от искусства, пусть кричат о том, что устарели Гуно, Пушкин, Толстой, объявляют их скучными и не созвучными... Красота живет, здравствует.
— Вот так и ваш «загад», — Ленгник словно подслушал мысли Глеба Максимилиановича. — Мы уйдем, забудут нас, а «загад» останется...
Какая это сила — музыка и Фауст в одном заряде!.. Эпопея исканий, надежд и любви. Поколения людей сгинули, пришли в упадок целые народы, разрушились государства и цивилизации, а она... еще ближе, еще нужнее людям.
Ленгник опять нарушил молчание:
— Недаром даже «сам» Маркс к числу своих любимейших женских типов отнес Маргариту.
А Маргарита — Нежданова тем временем пела о короле, что до самой смерти верен был...
Глеб Максимилианович прикинул: ведь скоро, гораздо скорее, чем хотелось бы, он станет — без грима! — похожим на того старенького короля. Расчувствовался. Думал о Зине.
«Если мне доведется умереть после тебя, я просил бы лишь об одном: чтобы последние минуты передо мной держали твой портрет... Ну и ну! Неужто я это подумал? Не ожидал! Что за сентиментальщина?! Хорошо, что никто не слышит и не услышит никогда. Фу!.. И все-таки это есть во мне, это верно, как верно и то, что не стоит жить без великих чувств».
— Ну-с хорошо... — произнес Глеб Максимилианович, вставая с подоконника. — «Пусть мертвые хоронят своих мертвецов. Счастлив тот, кто со свежими силами строит новую жизнь».
— И опять и в этом тысячу раз прав Маркс! — Ленгник тоже поднялся. — А на мещан наплюй. Если б жизнь текла по их «загадам», люди до сих пор ходили бы на четвереньках. Слушай, Глеб, я соберу стариков — мы ведь теперь уже старые большевики, — создадим что-нибудь вроде комитета содействия ГОЭЛРО.
— Официально?
— Зачем? От души...
Двадцать первого июня наши войска отняли у белополяков Коростень и Овруч.
Двадцать пятого — Врангель отнял у нас Бердянск.
Двадцать шестого, закрывая очередное заседание Комиссии, Кржижановский предложил перебраться на «Электропередачу», где в нынешнюю жаркую и бесхлебную пору будет лучше работать. Предложение было тут же одобрено:
— Дело! Даешь пленер!
— Свежий воздух, парное молоко!
— Отменно!
Автомобиль свернул с печально прославленной Владимирки на шоссе. Да, шоссе хорошее, ровное, с прочным покрытием. А восемь лет назад, в первый год строительства электрической станции, там, где она теперь стоит, паслись лоси... На месте шоссе, по которому свободно катит «храпучая раздряга», теснились березы да елки. Их валили прямо в топь, укладывали на них рельсы, крепили земляной насыпью — и лошадь тащила вагонетку с пожитками пионеров «Электропередачи» за четыре версты целый час.
Таково начало всех цивилизаций, в том числе и этой. Немало потрудились для нее и Радченко, и Винтер, и сам он, Кржижановский, но основатель первой нашей районной электростанции, бесспорно, Роберт Эдуардович Классон.
