— Да видите, товарищ Ленин, участников-то оказалось куда больше, чем предполагали...

Почему-то именно сейчас Глеб Максимилианович задумался о том, что, может быть, досужему уму покажется все это мелочью, пустяком: ведь в представлении многих «быть вождем — значит уметь считать на миллионы». Ленин умеет считать и на миллионы и на единицы. Как всегда, он обращает особое внимание на проверку действенности начатого им. Годами упорной работы выковал он свою невероятную волю и вправе больше, чем кто-либо, приказывать, требовать, потому что наиболее требовательно, беспощадно относится к самому себе.

Между тем из фабричной столовой прибежал посыльный:

— Все уже пообедали и собрались.

Окруженный живым кольцом, Ленин двинулся на митинг.

На «большую кухню», ту самую, где в пятом году был штаб революционных боевых дружин, сошлись и прохоровские и не прохоровские — со всей Красной Пресни. Мужья привели жен, жены — мужей. Сидели целыми семьями — с детишками что горох и с теми, что уже сами с усами. Мужчины в аккуратно залатанных пальто, в когда-то праздничных, выходных пиджаках. Женщины — в платочках поновее.

Душновато. Мерно гудят за перегородкой кухонные котлы. Их горячее дыхание перекрывается взрывом:

— Да здравствует товарищ Ленин, вождь мирового пролетариата! Ур-ра-а!

Поднявшись на помост, Ленин ждет, нетерпеливо вздыхает, достает часы, демонстративно показывает их собравшимся: стоит ли терять время на пустяки?

Но собравшиеся не унимаются — хлопают в ладоши так, что оконные стекла вздрагивают и позвякивают.

— Ровно поезд с хлебом пришел! — улыбнулся Глебу Максимилиановичу старый гравер.

Да, хлеб теперь самое главное. И когда наконец овация стихла, Ленин прежде всего заговорил о хлебе. Объяснил, почему не хватило продуктов для участников субботника. Поручился за то, что каждый из них непременно получит свой паек в ближайшее время. Сказал, что хорошо бы и самим рабочим подумать о заготовке продовольствия — отремонтировать, например, вагоны, поехать за хлебом в провинцию. И только после этого перешел к международному положению.

Перед ним в сыроватом, надышанном сумраке под сводами старого кирпичного сарая сидели люди, которые до могилы не забудут прохоровский распорядок дня:

«Начало работ в 5 часов утра. Окончание работ в 8 часов вечера...»

Это они обогатили целые династии хозяев, тративших на содержание школы тысячу рублей в год, а на молебны и подношения духовным лицам — почти две. На сдвинутых к стене столах, на поставленных рядами тесовых скамьях перед Лениным, затихнув, слушая его, сидели те, кто рожали и родились прямо в цехе — на полу, у станка, женились под забором на пустыре, знали развлечения: летом — балаган и водка, зимой — «сшибка» стенки со стенкой на Москве-реке.

Всю жизнь самой большой роскошью для них была белая булка. И теперь они жили несладко. Но он не утешал их, не сулил скорый и легкий выход из адски трудного положения. Он говорил о том, что необходимо как можно скорее и во что бы то ни стало взяться за восстановление разрушенного хозяйства республики. Но как?

Представьте себе, что у вас есть вагон угля. Что вы с ним сделаете? Как распорядитесь?..

— Растащим по домам горстями! — выкрикнул конторщик с галстуком «бабочкой», усевшийся в дальнем углу на столе. — И никто не погреется, обратно всем холодно!

— Да ты что, Митя?! — зашикали со всех сторон. — Поскромнее бы тебе...

— Нет, нет, — Ленин поддержал его. — Он правильно говорит. А что, если сжечь весь уголь в одном месте, в одной топке?.. Не по старинке действовать, не латать тришкин кафтан, а ударить по разрухе во всю силу новейших завоеваний техники и науки. Покрыть страну сетью электрических станций, сжигать топливо там, где его добывают, а тепло, свет, силу слать по проводам во все промышленные центры, в любое захолустье.

— Вот то да, — завздыхали пресненцы. — Незряшняя затея!

Одобрительно закивала та самая ткачиха, что ходила на субботник в Серебряный бор. Она сидела в первом ряду и, придерживая голубоглазого сына, сочувственно ловила каждое слово.

— Дело непростое, — продолжал Владимир Ильич. — Нелегкое. Камень и тот нужно колоть умеючи. — Он едва заметно улыбнулся самому себе. — Вы, конечно, видели, как дробят камень. Неопытный каменотес вертит его и так и сяк, бьет как попало. А настоящий мастер сразу нацеливается в нужную точку, под дых, — раскалывает с первого удара. Вот так и мы хотим выходить из разрухи. Уже действует специальная комиссия — лучшие головы России хлопочут о ее возрождении. Инженеры и ученые работают раз в день — целый день. И все же не поспевают. Надо им помочь.

— Со всей радостью, — опять закивала женщина в первом ряду, — да не шибко ученые мы, крестиком подписуемся.

— Да, это плохо. Очень плохо... — Ленин сжался, как от удара, но тут же к делу: — И все же... От каждого из вас сегодня, сейчас, уже зависит успех. Ведь каждый аршин ситца, каждый паровоз, переставший быть «больным», — это шаг вперед, шаг по пути электрификации, а значит, к победе социализма.

Те, к кому он теперь обращался, даже в прошлом олицетворяли не только крайнюю степень забитости. Сто двадцать лет назад смекалистый купец Василий Прохоров и красковар Федор Резанов поставили на берегу Москвы свою мастерскую. Через тридцать лет ситцы «Трехгорной Мануфактуры» уже были представлены на Лейпцигской ярмарке. А вскоре умение русских набойщиков, резчиков, рисовальщиков, красильщиков, ткачей удостоено золотой медали на Всероссийской выставке. Их миткали и холстину, кашемир и коленкор, атлас и полубархат, платки и шали покупают в Сибири и Туркестане, в Китае и Европе. «Мануфактуре» дозволено ставить на этикетках государственный герб. Искусство и радение ее мастеров опять отмечено золотой медалью — на Международной выставке в Чикаго...

Это они, прохоровцы, впереди всех дрались на баррикадах первой русской революции, не страшась карателей, шли за правое дело под расстрел, дали Пресне прозвание «Красная».

Сейчас Ленин обращается к ним, хорошо зная их прошлое. Вот он призывает полуголодных, измученных шестью годами войны людей к подвигу труда. Он имеет на это право, как первый труженик страны, работающий вместе с ними — так же, как они.

Они слушают его с доверием, с готовностью на жертвы — как та беременная ткачиха, отшагавшая нынче со всеми шестнадцать верст, поработавшая так же, как все. Не очень образованные, не слишком воспитанные, они с полным пониманием и сочувствием относятся к сложнейшим проблемам строительства новой России. Не то что Рыков, требующий керосиновую синицу в руки вместо

электрического журавля в небе, или просвещенный социалист Мартов. Красная Пресня берет у Ильича надежду, уверенность, силу. Но и сама она дает ему, быть может, еще больше, чем он ей: способность увидеть и показать другим будущее, жить в нем уже сегодня, сейчас, сию минуту.

С митинга на «Трехгорке» Глеб Максимилианович спешит в мастерские Александровской дороги, а Ленину предстоят еще два собрания.

С утра он на ногах, с десяти часов — переносил тяжести и работал киркой, плюс шесть выступлений.

Шесть выступлений в один день! И каждому — все силы, все нервы, все мысли. Кто-кто, а Глеб Максимилианович давно знал: ничто так не волнует Ильича, как выступление перед рабочими. К каждому он готовится, каждое продумывает — переживает снова и снова и еще раз. Да и как же иначе? Слово его для людей событие, повод к размышлениям, обсуждениям, оправданная надежда — только оправданная. Неоправданной надеждой слово Ленина быть не может, не имеет права быть. На всех у Ленина должно хватить заряда энергии, на миллионы людей.

Титанический труд! Труд — пример, обещание, пророчество. Именно пророчество. Потому что, верится, он породит в нашей жизни счастливую традицию праздников труда. От него войдут в обычаи подвиги труда, честь и славу станут воздавать героям труда и писать слово «Труд» с большой буквы.

«Под дых его! Под дых!» — звучали в ушах Глеба Максимилиановича слова Ленина, представлялся он сам, раскалывавший каменные глыбы, и словно такт шагам отбивал: работать, работать, работать!