— Самарский. — Оветренное, с выгоревшими бровями лицо молодца расплылось в улыбке.

— Самарский! Да что вы?!

Ленин мечтательно улыбнулся. Может быть, он вспомнил о марксистском кружке, созданном им в Самаре, о том, как под орех разделывал тамошних народников, а может быть, совсем об ином.

— Да, Самара... Какие там чудесные калачи выпекали!

— Само собой, — заокал курсант и посерьезнел, — отличные, горчичные!

— И сейчас, наверное, самарцы едят настоящий хлеб, — искренне позавидовал Ленин, — а нам приходится довольствоваться суррогатом.

После отдыха взялись за дубовые кряжи. Чтобы их поднять, пришлось подкладывать деревянные ваги — три штуки поперек, браться за каждую двоим с той и с другой стороны кряжа. Опять Ленин занял место у комля. И опять все кинулись помогать ему: охотников потрудиться с Лениным набежало столько, что один курсант подлез даже под бревно между Лениным и его напарником.

Борисов привел фотографа, чтобы увековечить этот момент, но:

— Я пришел сюда работать, а не фотографироваться, — нахмурился Ленин. — Не на показ все это...

Комиссар согласно закивал, сделал вид, что прогоняет фотографа, но отвел его за ближайшие подводы и там остановил, словно в засаде.

Следующий кряж подвернулся такой тяжелый, что Ленину и пятерым курсантам с вагами пришлось поднатужиться.

— Товарищ Ленин! — просили курсанты. — Не переутомляйте себя. Мы сами все сделаем. У вас есть работа поважнее.

— Нет. Эта сейчас самая важная. — Ленин убежденно отмахнулся и разом, дружно со всеми поднял кряж.

Поднял, пошел, понес, не услышав, как щелкнул фотографический аппарат.

Когда перетаскали все бревна, слеги, кряжи, Ильич взял кирку-мотыгу и принялся раскалывать крупный бутовый камень.

Борисов с маху разваливал глыбу за глыбой.

— Гэк!.. Гэк!.. Гэк!.. — лишь покрякивал он, приседая.

А у Ильича дело не шло: долбил, долбил, мотыга срывалась, соскальзывала, только известковая крошка шибала в стороны. Раз он чуть не попал по ноге, оглянулся виновато, попросил:

— Откройте секрет.

Борисов с готовностью посоветовал:

— Поверните кирку. Бейте острием, а не лопаткой. И не куда придется. Камень только с виду крепыш. В душу его, в жилу бейте — сюда или сюда, — в слабину, под дых!

Работа у Ильича наладилась. Он с удовольствием заносил кирку, прицеливался, приседал, сокрушая сыроватый известняк, словно заправский каменотес, и приговаривал:

— Под дых!.. Под дых!..

Да, не покрасоваться вышел он, не поиграть в демократа... Ведь то, что все работают, что «сам» Ленин работает с тобой, — так же, как ты, — волновало каждого, превращало самый «черный», самый тяжкий труд в радость, в праздник.

Овеянный свежестью весеннего утра, вкусивший усталость от нужной работы, Владимир Ильич тоже был взволнован, неукротим.

В два часа, едва успев переодеться и не успев отдохнуть, он уже на Театральной площади — говорит тысячам собравшихся о Карле Марксе, о великой чести, выпавшей на долю России: впереди всех пойти к социализму. Под звуки «Интернационала» он кладет кирпичи, а на них устанавливают первый камень будущего памятника.

По пути к машине Ленин задерживается возле детишек, разбивающих клумбы для роз, — поздравляет с праздником, хвалит и — дальше, по набережной Москвы-реки, к площадке у храма Христа-Спасителя.

— На этом месте прежде стоял памятник царю, — обращается Ленин к товарищам-москвичам, жадно слушающим его, — а теперь мы совершаем здесь закладку памятника освобожденному труду... Мы знаем, что нелегко как следует организовать свободный труд и работать в условиях переживаемого тяжелого времени. Сегодняшний субботник является первым шагом на этом пути, но, так идя далее, мы создадим действительно свободный труд.

Сразу после этого Ленин отправляется на Волхонку, в Музей изящных искусств, — осматривает выставку эскизов заложенного памятника, говорит с Луначарским о болезнях роста нашего искусства и с Коненковым — о его «мнимореальной» доске, установленной недавно на Кремлевской стене. Претенциозные, модные — «как в Париже» — проекты не нравятся ему:

— Извините меня, Анатолий Васильевич... Я, конечно, не знаток... Но, видимо, вы, наш советский Аполлон, покровитель искусств, считаете меня варваром... Почему, по-че-му человека освобожденного труда должны олицетворять эти призмы, кубы, треугольники вместо носа, мешки вместо туловища, вилки вместо рук?

— И меня это отнюдь не радует, Владимир Ильич.

— Вот как?! Почему нам отказываться от истинно прекрасного искусства? Только потому, что оно старое? Почему нам нужно преклоняться перед безобразным? Только потому, что оно новое?! Все эти экспрессионизмы, футуризмы, кубизмы и прочие «измы»... не нужны пролетариату. Искусство принадлежит народу и должно уходить в него глубочайшими корнями...

Потом Ильич выступает в Благуше-Лефортовском районе на открытии Рабочего дворца имени Загорского. Вновь пересекает Москву в автомобиле — от окраины до окраины — и встречается с Глебом Максимилиановичем на Красной Пресне.

Когда Ленин приехал сюда, рабочие Прохоровской мануфактуры возвращались после субботника. Партийный секретарь Василий Горшков от волнения покраснел, засуетился, тут же остановил молодую ткачиху, велел:

— Слетай по казармам, кликни всех на митинг!

— Погодите, не беспокойтесь. — Ленин сбросил пальто, присел на бревно возле ворот. — Пусть пообедают, отдохнут.

Но вокруг уже начали собираться рабочие, больше ткачихи.

Усталые, у кого-то даже изможденные лица, но все одинаково ясные, озаренные тем возбуждением, какое знакомо людям, только что исполнившим долг, закончившим важную работу.

Нелегкая, трудная пора... Фабрика бездействует уже второй год. Больше половины рабочих ушли на фронт или разъехались в поисках пропитания по родным деревням. Но три тысячи оставшихся приводили в порядок цех за цехом, очищали станки от ржавчины, убирали территорию, строили подъездные пути к фабрике от Александровской железной дороги.

Теперь прохоровцы тут же, наперебой спешили выложить Ленину:

— Мы белье для красных армейцев шили!

— А мы нынче за Москвой старались, в Хорошевском Серебряном бору!

— Это верст за восемь отсюда? — Ленин насторожился, вопросительно глянул на Горшкова: — Туда и обратно на своих на двоих?

— На чем же еще, Владимир Ильич?

— Мало вас ругают. Да, да, ма-ло. Ведь, наверное, и женщины ходили — семейные работницы?

— Как же без них? На них, почитай, вся Россия держится, — подмигнул Горшков.

— И все-таки! — не принимая шутку, Ленин жестко надвинул на крутой лоб вздутую вешним ветром кепку. — Дети целый день без присмотра. И вообще... Если взялись руководить людьми, постарайтесь разумно распорядиться их силами.

— Ништо-о, — вступилась за партийного секретаря пышная ткачиха, с характерными темными пятнами на широком, радушно обращенном к людям лице. — Пресня и не то видела.

Она сидела рядом, положив правую руку на тяжелый живот, а левой придерживала мальчика лет четырех, уставившего острые голубые глазенки на «дяденьку Ленина».

— Неужто и вы ходили? — удивился Владимир Ильич.

— А чего же? Как все...

— Вас хотя бы накормили там?

— Грех обижаться. Ему вон еще принесла, — она кивнула на сынишку.

Как бы приглашая взглянуть на них, Ильич обратился ко всем обступившим его прохоровцам:

— Вот. Мать маленького ребенка. Другого ждет. А пошла помогать государству за восемь верст... Нет! С нею вместе нас не одолеть. Никому. И все же, товарищи организаторы!..

Василий Антонович Горшков стал оправдываться:

— Несдержимый подъем. Отбою от них нету. Один — рвусь на части. Беда...

Но его перебил пожилой хмурый рабочий в очках на самом кончике носа:

— Правильно товарищ Владимир Ильич говорит. Больше таскались туда-сюда, чем работали. И харчи, опять же, кому выпали, а кому — нет.

— Вот видите! — подхватил Ленин. — Это уже вовсе не дело. А ведь было специально приготовлено продовольствие для всех, кто собирался участвовать в субботнике.