Володя Ульянов заметит, что Глеб нос повесил, расспросит, шутливо, но участливо повздыхает, взбодрит, припомнив любимое изречение Дантона:

— Смелость, смелость и еще раз смелость!

И опять Глеб с новой решимостью отправится па Путиловский завод — кропотливо, терпеливо «сближаться», объяснять, втолковывать.

Так это делает сам Старик. Не успеешь оглянуться, он уже как будто бы затерялся среди рабочих. Но важна не видимость, важен результат. Ведь в конце концов штраф, который в начале занятия был только целковым, удержанным из получки Семена Ивановича Петелина, теперь оборачивается против царя, открывает несправедливый — каждому ж ясно! — порядок «всей нашей жизни».

Так в первых рабочих кружках Питера вместе с Владимиром Ульяновым действует и Глеб Кржижановский.

Отдает все, что у него есть, все, что может, нелегкому делу. Потом это назовут внесением социалистического сознания в рабочий класс, соединением рабочего движения с социализмом, а пока:

— Смелость, смелость и еще раз смелость! Работа, работа и еще раз работа.

Несмотря на то что она берет уйму сил и времени, в положенный день Глеб заканчивает институт. Заканчивает не как-нибудь, не «лишь бы». Его имя золотыми буквами высекают на мраморной доске.

Директор приглашает его в свой кабинет, усаживает в кресло, обращается по имени-отчеству, уважительно и ласково:

— Перед вами путь к истинной учености, в нашу великую науку. Мы будем рады оставить вас при кафедре — совершенствуйтесь, дерзайте. И я уверен, я убежден, что вскоре мы сможем поздравить вас с достижением и победой — так же, как теперь поздравляем Классона. Всего тремя годами раньше вас, в девяносто первом, он окончил институт, а уже...

«Классон... — настораживается Глеб и вспоминает: — Роберт Эдуардович Классон... Как же не знать? Наш видный питерский марксист, пути ученого в его жизни скрестились с путями революционера. Но, кажется, он делает выбор не в пользу последних...»

Да, действительно, еще во время Международной электротехнической выставки Классон забросил все и вся — потонул в работе на строительстве линии трехфазного тока от Лауфенского водопада к Франкфурту-на-Майне. Еще бы! Первая в истории электропередача на такое дальнее расстояние!.. Вернулся освещенный славой своего патрона Доливо-Добровольского, этого «русского Эдисона» па службе у «Всеобщей компании электричества». И потом, казалось, все пошло по-прежнему. Ведь совсем недавно, минувшей масленицей, в просторной квартире инженера Классона, слывшей политическим салоном, собирались якобы на блины революционеры-марксисты и как раз там Старик познакомился с Надей.

Правда, уже тогда наметились разногласия Ульянова с Классоном, который хочет сочетать марксизм с культурным капитализмом. И как видно, споры их были не случайны. Все реже встречи Роберта Эдуардовича с революционными марксистами, все больше у него поводов не прийти, отказаться от поручения. Конечно, сооружение первой в России гидроэлектростанции трехфазного тока на Охтинских пороховых заводах, которым он теперь поглощен, — дело далеко не шуточное.

Но...

— Что же вы молчите, Глеб Максимилианович? — напоминает директор института и торопит: — Ответьте что-нибудь на мое предложение.

— Благодарю вас. Сердечно благодарю! Но... К сожалению, я должен принять предложение Нижегородского земства.

— Земства?! Сомневаюсь, чтоб они могли вам гарантировать хоть сколько-нибудь приличное жалованье.

— Жалованье?.. Ах, да! Жалованье... Что вы! Какое там жалованье у земского техника?

— Техника?! Вы едете в земство да еще техником!.. Вы с ума сошли. Не губите себя. Подумайте.

Что тут скажешь?

Конечно, заманчиво остаться при кафедре — заняться Наукой с большой буквы. Но не объяснять же господину директору, даже и благоволящему к тебе, что ты — профессиональный революционер, что Ульянов посоветовал ухватиться за предложение земства и основательно изучить кустарные промыслы, а значит, жизнь крестьянства. Эта работа должна помочь нащупать пути к соединению рабочих и крестьян, а стало быть, и к успеху «нашего общего дела».

И вот уже полгода он на совесть трудится в Нижнем Новгороде, потом по зову Старика возвращается в Питер, занимает скромное место химика в лаборатории Александровского завода.

За Невской заставой Шлиссельбургский тракт какой-то уж вовсе неуютный, серый. Суетливый паровичок посвистывает, отдувается, стелет клубы дыма по истоптанной, прокопченной земле.

В сумраке, пропахшем гарью, в отсветах печей-вагранок могучие бородачи выбивают из неподъемных опок отливку за отливкой. Только белые глаза сверкают, остальное все черным-черно от пыли, копоти, окалины: и лица, и пожженные робы, и руки.

Образец за образцом несут в лабораторию: еще анализ, еще... — на содержание серы и фосфора в выплавленной стали, на усадку ее, на излом, на удар.

Погляди хоть на одного лаборанта, хоть на другого — молодцы, ладные, сноровистые, грех обижаться. Служаки усердные, для хозяев, — что Кржижановский, что Бабушкин. Мастера и знатоки. Да к тому же еще не нравничают, не фордыбачат — подчиняются беспрекословно и главному инженеру, и начальнику завода, и — кому там еще? — ну, всем, кому следует.

Подчиняются?..

Да, конечно, так-то оно так... Но по чьим планам действуют?

Александровский завод облюбован не случайно. Ульянов поделил весь Петербург па районы, и здешний, Невский, «отведен» Глебу — на нем лежит его «революционное обслуживание».

В тесной лаборатории широкое окно. Оно выходит в глухой проулок. Под окном прохаживается Зина. Еле заметный кивок, мимолетная встреча «кавалера» с «барышней», обмен ничего не значащими фразами — и самые свежие данные о злоупотреблениях мастеров, нарушениях закона, сбавках платы отправлены к Ильичу, для «художественной обработки».

Вскоре самодельные листовки — эти «возмутительные подметные листки, неизвестно кем изготовленные, неизвестно как и неизвестно откуда во множестве появляются на заводе». Их передают из рук в руки, читают, перечитывают. Не потому, понятно, что в них что-то новое, необычное, нет. Всем и прежде ведомо, о чем там речь. Но одно дело — ведомо, иное, совсем иное — напечатано. Да как! Все имена, все прозвища прописаны, дни, часы, размеры штрафа — ну все, все точно указано, не придерешься, не подкопаешься...

Глядите, какой шум поднялся, какая заваруха! Сам инспектор фабричный пожаловал. Начато расследование. Полицейские шныряют — ведут с пристрастием дознание. Всюду, куда ни глянешь, во всех цехах возбуждение, споры, пересуды:

— Ловко продернули! Не в бровь, а в глаз.

— Есть, стало быть, люди — за нашего брата стоят.

— Не одни мы.

Только химики в заводской лаборатории — вот ведь старатели! — только они знай ладят свои анализы, и ничто вокруг никак, ну просто никак их не касается...

В отличие от плехановской группы «Освобождение труда» ульяновская будет названа энергичнее и прямее: «Союз борьбы за освобождение рабочего класса».

Чем он занимается?

Чтобы узнать это, лучше всего заглянуть в отношение директора департамента полиции начальнику петербургских жандармов.

Сей документ чужд фантазии, опирается только на факты, добросовестно и во множестве доставленные наблюдателями-профессионалами. В нем очень обстоятельно и толково описано, как с некоторых пор довольно безобидные марксистские кружки Питера по чьей-то воле собрались в социал-демократическую организацию — соединение интеллигентов-революционеров и рабочих. Централизм и строжайшая дисциплина — основа организации. Во главе ее группа из семнадцати человек, и пятеро из них руководят всей текущей работой — Ульянов, Мартов, Кржижановский, Старков, Ванеев.

Их листовки, несмотря на примитивную гектографическую форму, весьма заметно распространяются в стенах главнейших фабрик и заводов столицы. В сих подметных листках, хотя и говорится о частных нуждах рабочих данной конкретной фабрики, но неизменно делаются далеко идущие политические выводы — доказывается враждебность для пролетария всех существующих установлений и как первопричина бедственного положения рабочих называется власть его императорского величества.