Я вернулся в свою каморку и рухнул на лежанку, закрыв глаза. Но перед внутренним взором всё равно стояло её бледное, измученное лицо.

Ночь опустилась на усадьбу, укрыв её своим чёрным саваном. Я не спал.

Вдруг Шмыг, дремавший у меня в ногах, встрепенулся. Он поднял свою острую мордочку, повёл носом и бесшумно соскользнул на пол. Хорёк юркнул в щель под дверью и исчез в коридоре. Я не придал этому значения.

Но внезапно тишину разорвал отчаянный, хриплый крик. Он донёсся прямо из-под потолка моей каморки. Я рывком сел. На балке метался Теневой. Он бил крыльями, роняя чёрные перья, и кричал. Этот вопль был не просто птичьим криком. Так кричала часть моей души, почуявшая смертельную беду. Я вскочил, сердце, которое я считал куском льда, бешено заколотилось.

И тут я понял. Шмыг. Он не пошёл на кухню.

Я вылетел из каморки, как из пращи. Инстинкты, отточенные веками, вели меня. Не в мастерскую. В хранилище. Туда, где Морок держал самые опасные свои сокровища. Дверь, запертая на тяжёлый засов, была приоткрыта. Внизу виднелась узкая щель – лаз, достаточный для пронырливого хорька.

Сердце ухнуло в пропасть.

Я ворвался внутрь. На одной из полок, где хранились зачарованные мотки пряжи, зияла пустота. Пустота на том самом месте, где лежали кроваво-алые нити, спряденные из слёз девственниц, отдавших жизнь на алтаре Морока. Нити, которые не требовали жизненной силы от пряхи. Они пили её сами. Быстро, жадно, до последней капли.

Проклятье!

Я бросился обратно, несясь по гулким коридорам, как обезумевший.

Я влетел в мастерскую.

Пусто. Но потом мой взгляд метнулся к окну. Она стояла там, спиной ко мне. Её плечи мелко подрагивали. Она плакала. Тихо, беззвучно, утирая слёзы тыльной стороной ладони.

А на станке, на том самом месте, где должны были лежать лунные нити, алым пятном горел украденный моток. Он уже начал свою работу. Нити тускло, зловеще пульсировали в полумраке, впитывая её отчаяние, её жизненную силу, что незримо витала в воздухе.

Она отвернулась всего на мгновение, чтобы скрыть слёзы. И это мгновение спасло её.

Одним резким, хищным движением я подскочил к станку. Мои пальцы коснулись алых нитей. Они обожгли меня не холодом, а нестерпимым жаром, словно я сунул руку в костёр. Боль была не только телесной – она пронзила до самой души, выжигая что-то внутри. Я стиснул зубы, чтобы не закричать, сорвал проклятый моток, швырнул его в самый тёмный угол мастерской, где он тут же погас, и на его место бросил обычную, крашеную в алый цвет пряжу из своих запасов. На ладони, там, где нити коснулись кожи, багровым пятном расцвёл магический ожог. Я судорожно сжал руку в кулак, пряча его. В ту же секунду я отскочил назад, в тень у двери.

Успел.

Всё произошло за те несколько ударов сердца, что она потратила на свои слёзы.

Она глубоко вздохнула, провела ладонями по лицу и медленно повернулась. Её заплаканные глаза обвели пустую мастерскую. Она не заметила ничего.

Она снова села за станок, взяла в руки подменённый моток и горько усмехнулась.

– Ну что ж, – прошептала она в звенящую тишину. – Попробуем ещё раз.

А я стоял в тени, прижавшись спиной к холодной стене, и не мог заставить себя пошевелиться. Я смотрел на её тонкую, упрямую спину, на светлую косу, упавшую на плечо, и понимал, что только что пересёк черту.

Проклятый хорёк. Проклятый ворон.

И эта глупая, упрямая, невозможная девчонка, которая заставляет мою мёртвую душу чувствовать то, о чём я давно приказал себе забыть.

– Глупая девчонка… – выдохнул я в пустоту, и этот шёпот был похож на стон.

Я только что рискнул всем. Нарушил прямой приказ. Получил клеймо на память. Всё ради неё. Ради девчонки, которую я должен был ненавидеть.

Я медленно побрёл обратно в свою нору. И впервые за много-много лет я понял, что лёд вокруг моей души дал трещину. И в эту трещину начало просачиваться нечто новое. Нечто, куда более опасное, чем ненависть.

Надежда.

И она пугала меня до смерти.

(От лица Аглаи)

Ночь спустилась на Прядильню, как тяжёлое, смоченное в дёгте одеяло, удушливое и непроглядное. Она сочилась холодом из каменных щелей, ползла по полу сквозняками, пахнущими гнилой листвой и безысходностью. Единственная лучина на краю станка, мой маленький, дрожащий маяк в этом океане мрака, отбрасывала на стены пляшущие, уродливые тени, превращая безмолвные прялки и веретёна в горбатых, застывших в ожидании старух.

Я сидела, сгорбившись, над хозяйским заданием – вышивкой на тёмном бархате. Узор был сложен и витиеват: охота теневых псов на лунного оленя. Красиво. И мёртво. Нити, что оставил мне Мрак, были холодны, как дыхание покойника. Они не грелись от тепла моих пальцев, вытягивали из меня последние крохи сил, впивались в душу тысячами ледяных иголок. Каждый стежок давался с таким трудом, словно я протаскивала нить не сквозь ткань, а сквозь собственные сухожилия. Руки одеревенели, спину ломило тупой, ноющей болью, а в глазах стояла мутная пелена от усталости.

Я проиграла.

Эта мысль пришла не со страхом или отчаянием, а с глухим, безразличным спокойствием. Я просто констатировала очевидное, как то, что ночь сменяет день, а за осенью приходит зима. Я не справлюсь. Не хватит ни сил, ни умения, ни самой жизни, чтобы закончить эту вышивку. Хозяин Морок дал мне невыполнимую задачу не для того, чтобы проверить моё мастерство. Он хотел насладиться моим увяданием. Увидеть, как гаснет искра, которую он заметил. Мрак был прав: «Хозяин любит красоту. Но ещё больше он любит смотреть, как она умирает».

Я откинулась на жёсткую спинку стула, закрыв глаза. Перед внутренним взором тут же возникло лицо Яруна. Бледное, осунувшееся, с лихорадочным блеском в огромных, как у совёнка, глазах. Я почти физически ощутила жар его сухой ладошки в своей. Вспомнила, как пела ему колыбельную в нашей последней ночи, а голос срывался, и слова застревали в горле комком невыплаканных слёз.

«Я вернусь, Яруша. Слышишь? Я обязательно вернусь с лекарством. Ты только жди».

Мои слова. Моя клятва. Пустая и глупая, как оказалось. Я не вернусь. Я сгину здесь, в этой каменной гробнице, стану ещё одной безымянной тенью, ещё одной порванной нитью на веретене чужой, тёмной судьбы. Моя жизнь оборвётся, и золото, что я прислала, рано или поздно закончится. И тогда хворь вернётся за Яруном, доделает своё чёрное дело. А матушка… Ох, матушка! Она останется совсем одна.

Горячая волна отчаяния и бессильной ярости поднялась из самой глубины души, грозя утопить меня. Я вцепилась пальцами в грубую ткань на коленях, сдерживая рвущийся наружу стон. Нет. Я не дам им этого удовольствия. Я не буду выть, как пойманный в капкан зверь. Если уж помирать, так с песней. С моей песней, а не с его.

Я распахнула глаза. Взгляд мой упал на станок, на хозяйскую вышивку. На этих теневых псов, рвущих клыками серебристую шкуру оленя. Это был его мир. Мир смерти, охоты, боли и угасания. Но это был не мой мир.

Нити лунного света и утреннего тумана… Какая издевательская, ядовитая поэзия. На деле же под моими руками лежали пучки колдовской пряжи, вытягивающие жизнь. Каждый узелок, каждая петля стоили мне вдоха. Я чувствовала, как вместе с теплом из тела уходит сила, утекает тонкой струйкой, впитываясь в это мерзкое, призрачно-серебристое переплетение. Узор, который велел соткать Хозяин, был сложным, витиеватым – хищный цветок с острыми, как бритва, лепестками. Он должен был стать украшением для покоев Морока, а стал моим личным надгробием. Ткань получалась холодной, как лёд в погребе, и совершенно безжизненной. Она не отражала свет, а жадно глотала его.

Плечи ломило от усталости, а в голове стучал тяжёлый молот, отбивая такт уходящим мгновениям моей жизни. Я прикрыла глаза, и перед внутренним взором тут же возникло лицо Яруна – бледное, осунувшееся, с лихорадочным блеском в огромных глазах. Его сухая, горячая рука в моей ладони. Его тихий, прерывистый шёпот: «Ты вернёшься, Глашенька?».