В тот самый миг, как последний росчерк лёг на пергамент, я почувствовала это. Лёгкий порыв ледяного воздуха прошёл сквозь меня, будто невидимая нить вытянулась из моей груди и намертво привязала меня к этому месту, к этому человеку. Договор был скреплён. Моя душа теперь принадлежала ему.

Морок удовлетворённо кивнул. Он небрежным жестом пододвинул ко мне тяжёлый, туго набитый кожаный мешочек, что лежал на краю стола.

– А это, – промолвил он, – аванс. Чтобы твоя семья не знала нужды, пока ты будешь усердно трудиться во славу моего ремесла. Мрак позаботится, чтобы гонец доставил это твоей матери.

Я развязала тесёмки. Внутри, сияя даже в этом сумрачном свете, лежали золотые монеты. Настоящие, тяжёлые. Я в жизни не держала в руках даже одной такой, а тут была целая горсть. Слёзы облегчения, благодарности и горького понимания цены застилали мне глаза. Матушка сможет купить еды. Ярун получит лучшее лекарство.

– Спасибо, хозяин… Спасибо… – пролепетала я, сжимая в ладони холодный металл.

– Благодарность свою ты докажешь работой, – оборвал он меня, и в голосе его снова прорезался металл. – А теперь познакомься с теми, с кем тебе предстоит делить кров и хлеб.

Он снова хлопнул в ладоши. И в зале начали появляться люди. Они входили тихо, почти бесшумно, как тени, и выстраивались вдоль стены, понурив головы. Я смотрела на них, и моё недолгое счастье начало таять, как снег на горячей ладони, уступая место растущей тревоге.

Угодливый Филимон встал чуть поодаль от Хозяина, не сводя с него восторженного, собачьего взгляда. Он тут же одарил меня широкой улыбкой и едва заметно подмигнул.

Рядом с ним стояли две девушки. Одна, Весняна, была примерно моих лет, с копной светло-русых волос. Она пыталась улыбаться, но улыбка получалась натянутой и жалкой, а в глазах плескался загнанный страх. Её весёлость звенела, как треснувший колокольчик.

Вторая, Дарина, была невероятно красива, с густыми тёмными волосами и огромными глазами цвета спелой вишни. Но глаза эти были пустыми. В них не было ничего – ни страха, ни надежды, ни печали. Она смотрела сквозь меня, сквозь стены, сквозь саму жизнь. Сломленная фарфоровая кукла. От её вида у меня по спине пробежал настоящий мороз.

Чуть дальше стоял худощавый, бледный юноша, который, казалось, хотел врасти в стену. Это был Тихон. Он так низко опустил голову, что я видела лишь его спутанные каштановые волосы и тонкую, дрожащую шею.

И последним, у самого камина, стоял здоровенный, молчаливый детина. Остап. Он даже не смотрел в нашу сторону. В руках он держал какой-то грубый инструмент и методично скоблил им кусок толстой кожи, не обращая ни на кого внимания. Его лицо было лишено всякого выражения – ни злобы, ни печали, ни радости. Полное, всепоглощающее безразличие, которое было страшнее любой ненависти.

– Это твоя новая семья на ближайший год, Аглая, – обвёл их рукой Морок, и в его голосе прозвучало неприкрытое издевательство. – Привыкай. Филимон покажет тебе твою светелку и познакомит с правилами. Работу начнёшь с утра.

Он поднялся, высокий, пугающе величественный, и, не удостоив меня больше ни единым взглядом, направился к широкой лестнице, ведущей наверх. Его серебристые волосы блеснули в полутьме и растаяли во мраке.

Как только его фигура скрылась, напряжение в зале немного спало, воздух перестал звенеть.

– Ну, здравствуй, новенькая! – тут же подскочил ко мне Филимон. – Аглая, так? Прекрасное имя для прекрасной девушки! Не робей, тут не так страшно, как кажется. Хозяин у нас строгий, но справедливый. Будешь хорошо работать – будешь в почёте, вот как я!

Его голос сочился мёдом, но глаза оставались холодными и оценивающими, как у торговца на ярмарке.

Весняна нервно хихикнула и сделала ко мне робкий шаг.

– Добро пожаловать, – прошептала она так тихо, что я едва расслышала. – Комнаты у нас наверху, я…

Но договорить она не успела.

– Её комнату покажу я, – раздался низкий, хриплый голос Мрака. Он отделился от стены и шагнул в освещённый круг. – А ты, – он в упор посмотрел на Филимона взглядом, от которого тот поёжился, – займись своими делами. Хватит зубы скалить.

Филимон тут же сник. Его заискивающая улыбка сползла с лица, сменившись злобной гримасой.

– Как скажешь, старшой, – прошипел он и, бросив на меня полный неприязни взгляд, выскользнул из зала.

Весняна, пискнув, отступила в тень. Дарина безмолвно развернулась и ушла, будто её и не было. Тихон, так и не подняв головы, юркнул следом за ними. Остап продолжал скоблить свою кожу, будто в зале не происходило ровным счётом ничего.

Я осталась одна. Наедине со своим угрюмым провожатым, тяжёлым мешочком золота в руке и ледяным комком страха в груди. Я смотрела на пустые места, где только что стояли эти люди, и отчётливо понимала – я попала не в мастерскую.

Я попала в змеиное гнездо, где каждый сам за себя. А мой договор, писанный алыми чернилами, был не сделкой.

Это был приговор.

(От лица Яромира)

Я стоял в тени у входа, прислонившись плечом к холодному, покрытому вековой пылью камню, и наблюдал. Наблюдал за тошнотворным, отточенным до совершенства спектаклем, который мой дражайший братец именовал «приёмом на работу». От этого зрелища к горлу подкатывала привычная, горькая желчь, и я с трудом сдержался, чтобы не сплюнуть на безупречно чистый пол, отполированный до зеркального блеска подолами сотен таких же платьев, как на этой новенькой.

Десятки. Я видел их десятки. Таких же девчонок с широко распахнутыми, как у испуганной лани, глазами, полными отчаянной надежды. Они приходили сюда, словно ночные мотыльки, летящие на огонь, и каждая в своей глупости верила, что её-то пламя не опалит. Что она – особенная. Они все сгорали дотла, обращаясь в пепел, который удобрял силу этой проклятой усадьбы, а их души становились нитями для самой тёмной пряжи.

Морок, мой братец, мой тюремщик, был непревзойдённым лицедеем. Его голос, этот приторный, вкрадчивый бархат, обволакивал, убаюкивал, обещал спасение от всех бед. Его лживая красота, холодная и безупречная, как лик ледяного идола, завораживала. Он умел находить нужные слова, дёргать за самые больные, кровоточащие ниточки – нищая семья, больной родственник, несчастная любовь. Он дарил им надежду, чтобы потом долго, с садистским наслаждением наблюдать, как она агонизирует и умирает в их глазах.

Новенькая, Аглая, не была исключением. Волосы цвета сжатой ржи, глаза, как грозовое небо перед ливнем. В ней было больше жизни, чем во всех остальных обитателях этой гробницы, вместе взятых. И именно это делало её самой уязвимой. Чем ярче горит свеча, тем слаще её гасить. Морок это знал. И я это знал.

Я видел, как она смотрит на него, – смесь детского ужаса и глупого бабьего восхищения. Видел, как дрогнули её ресницы, когда он пообещал исцелить брата. Она уже попалась. Проглотила наживку вместе с острым, зазубренным крючком. Подписала договор алыми чернилами, даже не догадываясь, что это не чернила, а кровь тех, кто был до неё. Кровь, что питает силу Морока, силу этой Мёртвой Прядильни.

Когда братец удалился, оставив свою покорную паству, воздух на миг стал чище. Но лишь на миг. Филимон, эта скользкая, угодливая тварь, тут же подскочил к новенькой, рассыпаясь в любезностях, как мелкий бес. Он всегда так делал. Вынюхивал, высматривал, пытаясь понять, станет ли новенькая игрушкой Хозяина или очередной безликой жертвой, на которую можно будет безнаказанно срывать злость. От его заискивающей улыбки хотелось вымыть глаза с песком.

Остальные – тени. Безвольные, сломленные куклы. Весняна с её надтреснутым смехом, за которым прячется животный ужас. Дарина, прекрасная и пустая, как брошенная на берегу раковина. Запуганный Тихон, боящийся собственной тени. И Остап… Остап, который когда-то был живым. Теперь от него осталась лишь тяжёлая, безразличная ко всему оболочка. Каждый из них – живое, ходячее напоминание о том, что бывает с теми, кто попадает в лапы к Мороку.