(От лица Яромира)

До того, как моё имя стало синонимом тени, а душа – её вечной пленницей, я знал, что такое солнце. Я помню его тепло на своих щеках, помню, как оно путалось в её волосах, заставляя их сиять, словно кто-то рассыпал по ним пригоршню червонного золота.

Её звали Лада. И она была моим солнцем.

– Опять хмуришься, Яр, – её смех был похож на перезвон лесных колокольчиков. Она сидела напротив, на душистом сене в нашем старом амбаре, и вплетала в мои волосы синий василёк. – Все думы думаешь. Брось их, думы эти. Гляди, какой день!

Я поймал её тонкие пальцы, привыкшие к веретену и иголке, и прижал к своим губам. Они пахли травами и мёдом.

– Думаю о том, что скоро зима, – промолвил я, глядя в её глаза, ясные, как летнее небо. – Отец с матерью в могиле, а старшему брату дела нет до хозяйства. Всё на мне.

– Твой брат… – Лада на миг осеклась, и тень пробежала по её лицу. – Он опять в своих книгах сидит?

Я лишь горько усмехнулся. Мой старший брат, мой единственный родной человек, которого отец перед смертью просил беречь, всё дальше уходил от мира живых. Он не был злым. Тогда ещё не был. Он был… другим. Замкнутым, жадным до знаний, которые простым людям и в голову не приходили. Его комната в нашей родовой усадьбе пропахла сухими травами, пылью древних фолиантов и чем-то ещё, тонким и тревожным, от чего замирало сердце. Он называл себя Мороком, находя в этом имени какую-то особую, тёмную прелесть, хотя матушка нарекла его Мирославом.

– Он ищет способ обмануть время, – вздохнул я. – Говорит, что человеческий век слишком короток для великих свершений.

– А разве есть свершение более великое, чем прожить свой век в любви и согласии? – прошептала Лада, касаясь моей щеки. – Мне другого и не надобно, Яр. Только бы ты был рядом.

В тот миг я был самым счастливым человеком на свете. Я был молод, силён, любим. Я был хорошим мастером – дерево в моих руках пело, а металл покорялся воле. Наша усадьба, хоть и требовала заботы, была богатой, а земля – плодородной. Я собирался просить руки Лады у её отца, старого воеводы, и уже представлял, как она станет хозяйкой в нашем доме, и смех наших детей наполнит его светом, который навсегда прогонит тени из кабинета брата.

Наивный. Я думал, что свет может прогнать тьму. Я не знал, что тьма умеет свет пожирать.

Вечером того дня Морок вышел к ужину. Это случалось всё реже. Он был красив, мой брат, той хищной, тревожной красотой, от которой у девок подгибались коленки, а у мужиков невольно сжимались кулаки. Длинные, как лунный свет, волосы, тонкие, аристократичные черты лица и глаза… Глаза цвета зимнего неба, в которых уже тогда не было тепла.

– Я слышал, ты собираешься жениться, братец, – его голос был вкрадчивым, бархатным, но от него по спине бежал холодок.

– Собираюсь, – ответил я, не отрывая взгляда от своей тарелки.

– На воеводской дочке? На Ладе? – он усмехнулся, отпивая вино из серебряного кубка. – Хороший выбор. Она красива. И чиста. Такая кровь… такая жизненная сила… она бесценна.

От его слов меня передёрнуло. Он говорил о ней так, как говорят о породистой кобыле или о слитке золота.

– Она не вещь, Морок, – процедил я.

– Всё в этом мире – вещь, Яромир. Всё – лишь ресурс, – он посмотрел на меня своим ледяным взглядом. – И всё имеет свою цену. Ты хочешь потратить её на детишек и тёплую постель. Мелко, братец. Так мелко.

Он поднялся и, не притронувшись к еде, ушёл к себе, оставив меня наедине с дурным предчувствием, что липким змеем обвилось вокруг сердца.

(От лица Морока)

Я смотрел на них из окна своего кабинета. Они стояли у старой яблони, и он, мой сильный, простодушный, любимый всеми Яромир, дарил ей, этой пустоголовой девке с глазами коровы, резной гребень. Свою работу. Своё умение. Свою душу. А она смеялась и прижималась к нему, такая цветущая, такая полная жизни.

Жизни. Вот оно, главное сокровище. То, что утекает сквозь пальцы, как песок. То, что они, эти примитивные существа, тратят на продолжение рода, на пахоту, на пустые радости. Они рождаются, копошатся в грязи и умирают, не оставив после себя ничего, кроме таких же копошащихся потомков.

А я? Я прочёл сотни книг. Я заглянул за грань, куда боятся смотреть даже боги. Я знаю тайны мироздания, я могу повелевать стихиями, но моё тело, это жалкое вместилище из мяса и костей, стареет. С каждым днём оно становится слабее, приближая меня к той же унизительной участи, что ждёт последнего смерда в нашей деревне.

Ненавижу.

Я ненавидел свою слабость. Я ненавидел брата за его простую, животную силу, за то, как легко ему всё давалось. За то, что его любила матушка, за то, что его уважает челядь. За то, что его выбрала она.

Лада.

Я видел её на празднике Купалы. Она прыгала через костёр, и её сарафан взметался, открывая стройные ноги. Её волосы пахли дымом и свободой. В ней била ключом та самая первозданная сила, которую я искал. Чистая, незамутнённая, девственная энергия. Она была ключом. Ключом к вечности.

Я пытался говорить с ней. Я дарил ей драгоценности, привезённые с юга. Я рассказывал ей о звёздах и дальних странах. А она смотрела на меня своими пустыми глазами и вежливо улыбалась, а сама искала взглядом его. Моего брата. Который мог предложить ей лишь деревянную безделушку и место у очага.

Глупая. Они все глупые.

Но её упрямство лишь распаляло меня. Она станет моей. Не как жена. О, нет. Это слишком мелко, как сказал бы я Яромиру. Она станет фундаментом моего величия. Её жизнь станет моей.

Ритуал был сложен. Древний, тёмный, запретный. Он требовал не только жертвы, но и якоря. Того, кто будет связан с моей новой жизнью, удерживая её в мире Яви, не давая душе раствориться в потоках обретённой силы. Якорь должен быть сильным. Кровно связанным со мной.

Выбор был очевиден.

Я подарю брату вечность. Вечность страданий. Он будет смотреть. Всегда. Он будет моим зеркалом, моим живым напоминанием о триумфе. Он будет ненавидеть меня, но не сможет причинить вред. Он будет моим вечным, безмолвным рабом. Это будет даже слаще, чем обладать его женщиной. Это будет высшая месть за все унижения, за всю его удачливость, за всю несправедливость этого мира.

Я готовил всё в тайне, в подвалах крепости, где сырость и мрак были моими лучшими помощниками. Я чертил руны, смешивал травы, взывал к тем, чьи имена нельзя произносить вслух. И ждал. Ждал ночи зимнего солнцестояния. Самой длинной и тёмной ночи в году. Ночи, когда граница между мирами истончается до паутинки.

Я позвал Ладу в крепость под предлогом, что Яромир готовит ей сюрприз. Она прилетела, как бабочка на огонь. Счастливая, румяная с мороза.

– Где же Яр? – спросила она, с любопытством оглядывая мой полутёмный кабинет.

– Он ждёт тебя, – промурлыкал я, закрывая за ней дверь на тяжёлый засов. – Внизу.

Её глаза расширились от ужаса, когда она поняла, что это ловушка. Но было поздно.

(От лица Яромира)

Я искал её повсюду. Её отец сказал, что она пошла ко мне в усадьбу. Сердце зашлось в ледяном приступе страха. Я ворвался в дом. Тишина. Мёртвая, звенящая тишина.

Я бросился в кабинет брата. Пусто. Но на полу валялся её платок, тот самый, что я подарил ей на ярмарке. И от двери, ведущей в подвал, тянуло тем самым тревожным запахом, что всегда шёл из комнат Морока, только теперь он был в сотни раз сильнее.

Я выломал дверь одним ударом плеча и ринулся вниз по винтовой лестнице.

То, что я увидел, до сих пор горит в моей памяти, выжигая душу.

Огромный подвал был испещрён светящимися багровым светом рунами. В центре круга, прикованная к каменному алтарю, лежала Лада. Бледная, в разорванном платье, но не сломленная. В её глазах горела ярость.