А рядом стоял Морок. Он был облачён в чёрные одежды, и от него исходила волна тёмной, чужой силы.

– Братец! Как раз вовремя. Ты не пропустишь главного, – он улыбнулся, и эта улыбка была улыбкой безумца.

Я бросился к нему, но налетел на невидимую стену, которая отшвырнула меня к стене. Я был пригвождён к ней, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой. Я мог только смотреть.

– Яр! Не смотри! – крикнула Лада, её голос сорвался.

– Смотри, Яромир! Смотри внимательно! – прошипел Морок, поднимая над ней ритуальный кинжал с лезвием из обсидиана. – Сегодня я обрету бессмертие. А ты станешь его залогом. Мы будем связаны навеки, брат. Твоя жизнь будет питать мою, твоя боль будет делать меня сильнее. Ты будешь моим якорем, моей тенью, моим вечным свидетелем!

Он начал читать заклинание на языке, от которого кровоточили уши. Воздух в подвале загустел, налился мраком. Из углов потянулись бесформенные тени, те самые, что позже назовут Навьими. Они вились вокруг алтаря, жадно тянулись к Ладе.

Я рычал, бился в невидимых путах. Я кричал, срывая голос, но звук не шёл из моего горла. Бессилие. Абсолютное, унизительное, всепоглощающее бессилие.

Морок вонзил кинжал ей в грудь.

Её крик оборвался. Глаза, в которых только что горела жизнь, удивлённо распахнулись и начали стекленеть. Поток её жизненной силы, её света, её любви хлынул из раны, но не кровью, а ослепительным золотым сиянием. Морок жадно вдыхал его, и его тело начало меняться. Кожа разгладилась, волосы засияли серебром, а глаза вспыхнули ледяным огнём.

Сияние ударило и в меня. Боль, какой я никогда не знал, пронзила каждую клеточку моего тела. Я чувствовал, как рвётся моя душа. Как одна её часть, тёмная, полная скорби и ненависти, отделилась от меня и обратилась в огромного чёрного ворона, который с отчаянным криком вылетел из подвала сквозь стену. А другая часть, та, что отчаянно цеплялась за жизнь, за любую крупицу тепла, за желание выжить во что бы то ни стало, съёжилась в крохотный, юркий комок и забилась под моё сердце.

Проклятие встало на место. Я почувствовал, как невидимая цепь связала меня с братом. Его жизнь стала моей. Его смерть станет моей.

Он подошёл ко мне. Теперь он был не просто Мороком. Он был Хозяином.

– Ну, что, братец? – он провёл ледяными пальцами по моей щеке. – Как думаешь, тебе понравится вечность? Вечность в моей тени?

Я хотел ответить проклятьем, но язык до сих пор меня не слушался. Я засипел от натуги. Я ненавидел и проклинал.

И тут невидимые путы ослабли. Морок отпустил меня. Я рухнул на колени. Было бросился на него, но опять наткнулся на невидимую стену.

– Ну-ну, братец, ты не можешь причинить вред Хозяину, – кинул он с господской снисходительностью. – Я это ты, ты это я… мы теперь неразрывно связаны.

Я смотрел на него с лютой ненавистью, в голове билось уйма вопросов и сотни проклятий, но ощутив безмерную безысходность, которая буквально навалилась на плечи, вместо споров и драк… я подобрался к алтарю, к остывающему телу Лады. Коснулся её щеки, её волос. Пусто. Свет ушёл.

Моё солнце погасло.

И чем дольше я смотрел на ушедшее солнце, тем сильнее на меня давил холод и безразличие ко всему происходящему. Мир и его суета отошли на задний фон. В этот миг мир для меня потерял все краски. Он стал серым. Пепельным. Мрачным.

– Как мне тебя теперь звать? – в пустоту сознания просочился голос Морока. Он звучал с издевательской задумчивостью. – Яромир? Нет, это имя слишком светлое для тебя. Отныне ты будешь Мрак. Мой Мрак.

Я поднял на него глаза. И впервые за всю жизнь не увидел в них брата. Я увидел чудовище.

С этого дня я умер. Я стал его тенью, его старшим подмастерьем в Прядильне, которую он устроил в нашей крепости-усадьбе. Прядильне, где он продолжил своё дело, питаясь жизнями юных дев и парней, чтобы поддерживать свою вечную молодость, красоту и силу. А я смотрел. Год за годом. Десятилетие за десятилетием. Я видел, как приходят и умирают Алёна, Захар, Власта, Имана, Лютка, Сава, Зара, Катарина… и другие, чьих имён я уже не помнил. Каждая из них была для меня тенью моей Лады. Но каждую я ненавидел за то, что она жива, и жалел за то, что ей суждено умереть.

Моя душа раскололась. Ворон, моя совесть, прилетал по ночам, молча укоряя меня своим мудрым взглядом. А хорёк, мой инстинкт выживания, воровал еду и тепло, напоминая, что даже в аду нужно как-то жить.

Я стал жёстким, язвительным, угрюмым. Это был мой панцирь. Моя единственная защита от боли, которая не утихала ни на миг. Я ждал. Не зная чего. Может быть, конца света. Может быть, чуда. А может быть, девушку с волосами цвета спелой ржи и глазами, как летнее небо перед грозой, которая однажды постучит в ворота моей тюрьмы.

(От лица Аглаи)

Промозглая серость избы давила, липла к коже, забивалась под ногти. Пахло сырой землёй, горькой хвоей, которой матушка пыталась перебить смрад болезни, и самой безнадёжностью – кисловатым, затхлым духом нищеты. Я стояла на коленях у низкой лежанки, сплетённой ещё батюшкой, и смотрела на Яруна. Мой младший брат, мой единственный брат, лежал недвижно, и только грудная клетка под тонкой рубахой вздымалась едва заметно, с хриплым, надсадным свистом.

Его рука в моей была сухой и горячей, как нагретый на солнце камень. Такая лёгкая, почти невесомая, будто внутри остались одни косточки, обтянутые тонкой, прозрачной кожей.

– Глянь-ко, Яруша, птичка за окном, – шептала я, пытаясь петь ему старую колыбельную, ту самую, что пела нам матушка, когда мы были совсем крохами. – Баю-баюшки-баю, не ложися на краю…

Но слова застревали в горле тугим, колючим комком. В углу, у потемневших от времени икон, беззвучно шевеля губами, молилась матушка Любава. Её спина ссутулилась, плечи опустились, и вся она, некогда статная и сильная, казалось, усохла от горя, превратилась в собственную тень.

Хворь вцепилась в Яруна мёртвой хваткой, выпивала из него жизнь по капле. Лихорадка то отступала, оставляя его бледным и слабым, как вылинявшая тряпица, то возвращалась с новой силой, раскрашивая впалые щёки зловещим, нездоровым румянцем.

Вчерашний визит заезжего торговца стал для нас и приговором, и спасением. Он, пережёвывая кусок нашего последнего сала, меж делом обронил, что Хозяин Мороковой Прядильни, что в трёх днях пути отсюда, снова ищет себе учениц. Девок с крепкими руками и острым глазом, готовых служить верой и правдой. А за службу платит так, как в наших краях и не снилось никому. Даёт задаток, которого хватит, чтобы всю семью от голодной смерти спасти.

Слухи об этой Прядильне ходили жуткие. Говорили, что Хозяин – колдун, что нити его пьют жизненную силу, а девушки, попавшие туда, пропадают без следа. Но все эти бабкины сказки меркли перед лицом правды. А правда была в том, что Ярун угасал. И без денег на городского лекаря и заморские снадобья он не дотянет и до первого снега.

Выбора не было.

Прощание вышло коротким и рваным, будто мы боялись, что если затянем хоть на миг, то уже не сможем оторваться друг от друга. Я прижалась губами к горячему лбу брата, вдыхая жар его болезни, и прошептала ему на ухо, в спутанные льняные волосы:

– Я вернусь, Яруша. Слышишь? Я обязательно вернусь с лекарством. Ты только жди.

Он не ответил, лишь ресницы его слабо дрогнули. Матушка, провожая меня до порога, сунула в руки тугой узелок. Голос её был глух и надломлен.

– Тут хлеб и две луковицы. На дорогу. Береги себя, доченька. Береги себя, кровиночка моя.

Она перекрестила меня дрожащей рукой, быстро, почти сердито, и отвернулась, вцепившись пальцами в дверной косяк, чтобы не завыть в голос. Я не посмела обернуться. Стиснув зубы так, что заболели челюсти, я зашагала прочь от нашей ветхой избы, от единственного родного места на всём белом свете. Каждый шаг отдавался тупой болью в сердце, каждый шаг выжигал на душе клятву: вернуться с подмогой или не вернуться вовсе.