Что-то, что напомнит мне, ради кого я здесь.

(От лица Аглаи)

Мрак шёл впереди, не оборачиваясь. Его широкая спина в грубой тёмной рубахе была похожа на движущуюся стену, отгородившую меня от всего мира. Шаги наши гулко отдавались от каменных плит двора, и этот ритмичный, тяжёлый стук был единственным звуком в мёртвой тишине усадьбы. Я семенила следом, прижимая к груди свой сиротливый узелок, и чувствовала себя крохотной щепкой, которую несёт в неведомый, тёмный омут.

Мы вошли не в здание Прядильни, похожее на замершего паука, а в главный дом. Мрак без стука толкнул тяжёлую, окованную железом дверь, и мы оказались в сумрачных сенях, откуда пахнуло холодом и пылью веков. А затем шагнули в главный зал, и я замерла, позабыв как дышать.

Если наша изба была воплощением горькой нужды, то это место было дворцом из тёмной, страшной сказки. Огромное, с потолком таким высоким, что он тонул во мраке, оно давило, подавляло своим ледяным великолепием. Пол из чёрных, отполированных до зеркального блеска плит отражал тусклый свет, что сочился из высоких стрельчатых окон. В этих отражениях я видела себя – маленькую, испуганную фигурку в потрёпанном сарафане, затерянную среди этого чужого величия. Стены были затянуты тяжёлыми, выцветшими гобеленами. Я присмотрелась и похолодела: на них были вытканы сцены охоты, но не на лесных зверей, а на каких-то призрачных, теневых созданий с горящими глазами.

В дальнем конце зала горел огонь в исполинском камине, но пламя его, синеватое и неживое, не давало тепла и не отбрасывало теней, лишь пожирало свет.

И в самом центре этого морозного великолепия, за длинным столом из чёрного, как ночь, дерева, сидел он. Хозяин.

Мрак остановился в нескольких шагах от стола, не выходя из тени.

– Пришла, – коротко и глухо бросил он в пространство.

Хозяин медленно поднял голову. И в этот миг я поняла, что такое настоящий, липкий страх. Не тот животный ужас, что я испытала во дворе, и не глухая неприязнь к угрюмому Мраку. Это был иной страх – тягучий, завораживающий, парализующий волю. Страх мыши перед прекрасным и смертоносным змеем.

Он был пугающе, нечеловечески красив. Таким, наверное, мог быть светлый дух, изгнанный с небес за гордыню. Тонкие, аристократичные черты лица, гладкая, будто фарфоровая, кожа и волосы… Волосы цвета лунного серебра, что казались неживыми, сотканными из инея и тумана. Но страшнее всего были глаза. Цвета чистого зимнего неба, в котором навсегда застыл лёд. И в самой глубине этого льда плясали крохотные, колкие искорки не то насмешки, не то вечной стужи.

Он улыбнулся, одними уголками губ, и от этой улыбки у меня по спине будто провели ледяным клинком.

– Подойди ближе, дитя, – его голос был тихим, вкрадчивым, обволакивающим, как бархат. Голос, которому хотелось повиноваться бездумно. – Не бойся.

Я сделала несколько неуверенных, деревянных шагов, чувствуя себя мотыльком, подлетевшим слишком близко к странному, холодному пламени. Мой ветхий сарафан, моя растрёпанная коса, мои огрубевшие от работы руки – всё это казалось таким жалким и неуместным в этом зале.

– Как звать тебя? – продолжил он, не сводя с меня своего пронзительного, изучающего взгляда.

– Аглая, – прошептала я. Голос был чужим, тонким, как паутинка.

– Аглая… – он медленно повторил моё имя, словно пробуя его на вкус, катая на языке, как редкую ягоду. – Имя светлое, ясное. Что же привело тебя в моё скромное жилище, светлая Аглая?

Скромное жилище… Эта холодная насмешка странным образом отрезвила меня, заставила на миг забыть о страхе. Воспоминание о Яруне, о его хриплом, надсадном дыхании, о безмолвном горе матушки вспыхнуло во мне с новой силой, придавая смелости.

– Беда привела, хозяин, – ответила я уже твёрже, поднимая на него глаза. – Брат у меня хворает. Сильно хворает. Знахари руками разводят, а на городского лекаря денег нет. А я слыхала… – я запнулась, подбирая слова, – слыхала, что вы щедро платите за хорошую работу.

– Ах, вот оно что, – его серебристые брови чуть изогнулись в изящной дуге. – Слыхала, значит. Слухами земля полнится. А что ещё ты слыхала обо мне, Аглая? Неужто только хорошее?

Он играл со мной, как кот с мышью, и я это прекрасно понимала. Но отступать было некуда. Позади была лишь пропасть.

– Говорят всякое, – осторожно вымолвила я, крепче сжимая узелок. – Что вы колдун, и что нити у вас непростые. Но мне до слухов дела нет. Мне брата спасать надобно.

– Похвальная решимость, – кивнул он, и ледяные искорки в его глазах блеснули ярче. – Но плачу я не за решимость и не за красивые глаза, а за умелые руки. Что ты можешь предложить мне, дитя? Чем твои руки могут быть полезны моей Прядильне?

Тут я была в своей стихии. Слова полились сами, горячие, отчаянные.

– Я вышиваю, хозяин, – с жаром начала я, сама не своя от смеси надежды и ужаса. – Лучше всех в нашей деревне, да и в округе тоже. Любой узор могу повторить, самый сложный. Вышиваю гладью, и крестом, и стебельчатым швом. Могу и бисером, и золотой нитью, коли доведётся. Стежки кладу ровно, один к одному, ткань не стягиваю. Прабабка моя была знатной вышивальщицей, и матушка меня с малолетства учила. Мои работы… они как живые получаются.

Я говорила, а он слушал, чуть склонив голову набок, и его ледяные глаза, казалось, видели меня насквозь. Он видел не только мои умелые пальцы и девичье тщеславие, но и моё отчаяние, мою готовность пойти на всё ради спасения Яруна. Он видел каждую трещинку в моей душе.

Когда я замолчала, выдохшись, он некоторое время молчал, изучая меня. Мрак всё так же неподвижно стоял в тени у входа, и я чувствовала его тяжёлый, давящий взгляд своей спиной.

– Хорошо, – наконец изрёк Хозяин. – Я верю тебе. И я готов заключить с тобой сделку.

Он сухо хлопнул в ладоши, и звук этот, резкий и громкий, эхом пронёсся под тёмными сводами. Из боковой двери тут же выскользнул юноша примерно моих лет. Ловкий, смазливый до приторности, с бегающими глазками и вечно заискивающей улыбкой, приклеенной к лицу. Он подобострастно склонился перед Хозяином, чуть ли не касаясь пола лбом.

– Да, великий Морок?

Морок. Имя это, жуткое и туманное, идеально ему подходило.

– Филимон, принеси договор для новой ученицы, – велел Хозяин.

Юноша метнулся к одному из тёмных шкафов и через мгновение положил на стол перед Хозяином свиток пергамента, чернильницу с тёмно-алой жидкостью и остро отточенное гусиное перо.

Морок неторопливо развернул свиток. Я увидела ровные ряды витиеватых букв, выведенных чернилами, что отливали на свету, как свежая кровь.

– Условия мои просты, – его голос снова стал мягким и чарующим, проникая под кожу, убаюкивая страх. – Ты служишь мне верой и правдой ровно один год. Один год полного и беспрекословного повиновения. Ты делаешь всё, что я прикажу, без вопросов, сомнений и промедления. – Он сделал паузу, глядя мне прямо в душу. – Взамен твой брат будет исцелён. Полностью. Хворь покинет его тело в тот самый миг, как твоё имя ляжет на этот пергамент. А по истечении года ты получишь такое приданое, что любой жених в твоей деревне сочтёт за честь взять тебя в жёны. И уйдёшь свободной.

Исцелён. В тот же миг. Эти слова ударили мне в голову, как хмельное вино. Не придётся ждать год! Ярун будет здоров уже сейчас! Матушка увидит его на ногах!

– Я… я согласна, – выдохнула я, протягивая дрожащую руку к перу.

– Не торопись, – его улыбка стала шире, обнажая идеально ровные, хищно-белые зубы. – Прочти условия. Я ценю в своих людях не только усердие, но и разум.

Я склонилась над пергаментом. Буквы плясали перед глазами. «Полное повиновение… исполнять любую работу, сколь бы странной она ни казалась… не покидать пределы усадьбы без дозволения Хозяина… не задавать лишних вопросов…» Всё это казалось такой малой, ничтожной ценой за жизнь брата.

Дрожащими пальцами я взяла перо, обмакнула его в алые, густые, как кровь, чернила и вывела под витиеватым текстом своё имя: «Аглая».