Я замерла. Осторожно протянула руку и взяла его. Камешек был прохладным и тяжёлым. Я оглядела каморку. Дверь заперта изнутри на крюк. Окно высоко, под самой крышей. Никто не мог сюда войти. Никто не мог подменить хлеб на камень. Я поднесла его к глазам. Обычный голыш, какие тысячами лежат на дне любой реки. Но кто?.. И зачем?..

Я спрятала камешек в свой узелок с вещами, рядом с тряпичной куколкой-обережницей от матушки. От него не исходило ни тепла, ни холода, но мне почему-то показалось, что это знак. Недобрый или хороший – я не знала. Но в этом месте, где всё было пропитано злом и безнадёгой, любая загадка была лучше давящей, удушливой ясности.

Днём случилось ещё одно. Хозяин велел мне вышить узор на воротнике его новой рубахи. Нити выдал сам – тончайшие, серебряные, что светились в полумраке, как лунный свет. Работа была кропотливая, требующая всего внимания. Я сидела, склонившись над пяльцами, стараясь, чтобы каждый стежок был идеальным.

Мрак проходил мимо, направляясь к своему верстаку. Он бросил мимолётный взгляд на мою работу и остановился, заслонив слабый свет из окна.

– Слишком туго затягиваешь, – пророкотал он у меня над головой.

– Мне велели, чтобы было крепко, – не поднимая глаз, ответила я.

– Тебе велели вышить узор, а не удавку. Ослабь нить. Иначе она высосет цвет из ткани. И из тебя заодно.

Я упрямо вскинула подбородок, встречаясь с его ледяным взглядом.

– Вы мой наставник, Мрак, или просто любите всем указывать?

В глазах его что-то полыхнуло – не то злость, не то что-то иное, чего я не смогла разобрать. Он наклонился, и его лицо оказалось так близко к моему, что я увидела крохотный, почти незаметный шрам у виска, белеющий на загорелой коже.

– Я здесь дольше всех, девчонка, – прошипел он так тихо, что никто, кроме меня, не мог его услышать. – И знаю одно: Хозяин любит красоту. Но ещё больше он любит смотреть, как она умирает. Не давай ему лишнего повода любоваться твоим увяданием. Поняла?

Он выпрямился и, не дожидаясь ответа, зашагал прочь, оставив меня в полном смятении. Его слова были жестоки, но впервые в них не было унижения. В них звучало… предостережение.

Весь оставшийся день я думала об этом. О его словах. О странном камешке на подоконнике. О ночных шорохах. Паутина, в которую я попала, оказалась куда сложнее и запутаннее, чем я думала. Здесь были не только паук и мухи. Здесь были и другие тени, другие законы, которые мне предстояло разгадать, чтобы выжить.

Вечером, когда я вернулась в свою каморку, меня ждал ещё один сюрприз. На том же подоконнике, где утром лежал камешек, теперь красовалась маленькая, пузатая кринка, прикрытая чистой тряпицей. Я с опаской подошла, сняла тряпицу. В кринке было молоко. Настоящее, парное, с густыми жёлтыми сливками сверху. Его запах ударил в нос, вызвав голодное урчание в животе.

Сердце заколотилось. Это уже не случайность. Кто-то… что-то… заботилось обо мне. Но кто? В этом доме, где каждый готов вцепиться другому в глотку, кто мог принести мне молоко? Дарина, сломленная и безразличная? Весняна, что боится собственной тени? Тихон, который сам нуждался в защите? Или…

Мои мысли метнулись к угрюмой фигуре Мрака. К его странному предостережению. Неужели это он? Нет, не может быть. Зачем ему это? Чтобы я дольше прожила и больше мучилась? Или чтобы…

Я отогнала эту мысль. Она была слишком опасной. Я взяла кринку. Молоко было ещё тёплым. Я сделала один глоток, потом второй, третий… Оно было таким вкусным, таким живым, что слёзы сами навернулись на глаза.

Допив, я поставила пустую кринку на подоконник, рядом с речным камешком. И прежде чем лечь спать, я прошептала в темноту, в пустоту, в никуда:

– Благодарю.

Ответа не было. Лишь за стеной что-то тихонько скрипнуло, будто старый дед одобрительно крякнул во сне. И впервые за много дней я уснула без страха, крепко сжимая в кулаке гладкий речной голыш, не зная, что невидимый хранитель этого дома, древний дух Дед Житный, впервые за долгое время улыбнулся в свою бороду из сухих колосьев, почуяв в новой обитательнице не жертву, а ту, что сможет однажды вернуть свет в его осквернённое жилище. Но это была лишь одна нить в запутанном клубке. А на следующий день Хозяин Морок, заметив мой посвежевший вид и блеск в глазах, подозвал меня к себе, и его улыбка стала острее, а взгляд – голоднее. Игра только начиналась.

(От лица Аглаи)

Сны в этой усадьбе были такими же, как и всё остальное – вымороченными, тяжёлыми и липкими, как паутина в заброшенном погребе. Они не приносили отдыха, а лишь глубже затягивали в трясину этого проклятого места, высасывая последние крохи сил. Но сон, пришедший ко мне на исходе первой седмицы, был иным. Он был не липким, а острым и холодным, как осколок льда, впившийся под самую кожу.

Всё началось с безмолвия и ослепительной белизны. Бескрайнее снежное поле под низким, свинцовым небом, тяжёлым, как могильная плита. Вокруг – чёрные, костлявые пальцы деревьев, устремлённые ввысь, словно в немой мольбе. Воздух был так холоден, что, казалось, звенел. Я не чувствовала своего тела, я была лишь взглядом, парящим над этим мёртвым, бездыханным пейзажем. А потом я её увидела.

Девушка. Она бежала через поле, и её алое платье было кричащим, невозможным пятном на этой белизне, словно кто-то пролил на чистый холст свежую кровь. Платье из дорогого, тяжёлого бархата, совершенно неуместное в заснеженном лесу, – такое носят боярышни на праздники, а не девки, спасающиеся бегством. Огненно-рыжие волосы, рассыпавшиеся по плечам, горели, как живой костёр. Она то и дело оглядывалась, и на её бледном, усыпанном веснушками лице застыл чистый, первобытный ужас.

Она бежала, отчаянно, спотыкаясь и по колено проваливаясь в глубокий, пушистый снег, который больше походил на саван. Её дыхание вырывалось изо рта белыми облачками пара, тут же таявшими. Я не слышала её криков, но я их чувствовала – беззвучную дрожь паники, сотрясавшую сам воздух, пропитавшую его горечью и безысходностью.

А за ней гнались тени.

Они не были людьми или зверями. Они были сгустками мрака, бесформенными, перетекающими по снегу, как пролитые чернила. Они не оставляли следов, но сама их близость заставляла снег вокруг них чернеть и таять, обнажая мёрзлую землю, словно под ними дышала сама Навь. Они двигались бесшумно, неумолимо, и от них веяло могильным холодом, который пробирал до самых костей, даже меня, бесплотного наблюдателя.

Девушка споткнулась. Упала лицом в снег. На миг замерла, а потом попыталась подняться, скребя наст окоченевшими пальцами. Алое платье разметалось по белому, как огромный, раненый мак. Одна из теней метнулась вперёд, вытянулась, коснулась её…

И она закричала.

На этот раз я услышала. Крик был нечеловеческий, полный такой боли и отчаяния, что, казалось, само небо должно было треснуть. Он оборвался так же внезапно, как и начался. Тени сомкнулись над ней, скрыв алое пятно. А когда они рассеялись, отступив обратно в лес, на снегу не осталось ничего. Только её кровь. Тёмная, почти чёрная, она впитывалась в белизну, расходясь уродливыми, рваными узорами.

Я проснулась от собственного сдавленного всхлипа. Сердце колотилось о рёбра, как пойманная птица. Я рывком села на своей жёсткой лежанке, вся в холодном поту, сбрасывая с себя тонкое, колючее одеяло. В светёлке было темно и холодно, но озноб, сотрясавший меня, шёл изнутри. Я поднесла руку к горлу, чувствуя, как там до сих пор першит от беззвучного крика.

Сон. Это был всего лишь сон.

Но он был реальнее серой, давящей действительности. Я видела всё так ясно, будто сама бежала по тому снегу, что поблёскивал под холодной луной, как россыпь битых стёкол. Чувствовала, как острые ветви рвали на мне тонкую ткань алого платья. Слышала за спиной не бег, а тягучий, вязкий шёпот множества голосов, сливающихся в единый голодный вой – шёпот теней, жаждущих тепла живой плоти. И я знала, что бегу не за спасением. Я бежала к своей гибели, оттягивая неизбежное.