Вернусь… Я обещала.

– Не сдюжишь, девка, – проскрипел откуда-то из тёмного угла голос, похожий на шорох сухого листа. – Силушку-то побереги. Не на то тратишь.

Я вздрогнула, оглядываясь. Никого. Лишь тени плясали по стенам, вытягиваясь и корчась, словно живые. Это был он. Дед Житный. Невидимый дух этого дома, который с первого дня по-своему опекал меня. Его ворчание было сродни заботе старого, сварливого деда.

– А что мне делать? – прошептала я в пустоту, и губы едва слушались. – Приказ есть приказ. Не выполню – худо будет. И мне, и тем, кто дома ждёт.

Половица под станком сочувственно скрипнула. Из-под лавки высунулась любопытная мордочка Шмыга. Хорёк, этот маленький воришка и единственный друг моего тюремщика, подбежал ко мне и ткнулся влажным носом в щиколотку. Его тельце было тёплым, живым, и от этого простого прикосновения по глазам полоснуло едкими, злыми слезами. Я сглотнула ком в горле. Нельзя. Нельзя раскисать.

Шмыг, будто поняв моё состояние, ловко вскарабкался по платью мне на колени, свернулся клубком и тихо засопел. Его тепло было единственным, что сейчас не пыталось меня убить. Я машинально провела рукой по его гладкой шёрстке, и в этот миг меня пронзила отчаянная, острая мысль, ясная, как удар молнии.

Да, я умру. Скорее всего, умру этой ночью, так и не закончив этот проклятый узор. Моя жизнь, моя сила впитаются в эти нити, станут частью убранства в покоях чудовища. Он победит. Но если мне суждено умереть здесь, то последняя нить, что пройдёт через мои пальцы, будет соткана не для него. Она будет соткана для Яруна.

Я решительно отодвинула от себя хозяйское плетение. Пальцы дрожали, но теперь не от слабости, а от яростной решимости. Я вытащила из своей котомки моток простого, неотбелённого льна, который прихватила из дома. Тот самый, что мы пряли с матушкой долгими зимними вечерами. Он пах домом, сухими травами и дымком из нашей печи. В моих руках он был не просто пряжей. Он был памятью.

Шмыг на коленях поднял голову, посмотрел на меня своими чёрными бусинками глаз и снова уткнулся носом в складки юбки, словно одобряя.

Я заправила новую основу в станок. Прочь хищные, мёртвые цветы Морока.

Решение пришло само собой, ясное и острое, как лезвие ножа. Если мне суждено умереть здесь, то последняя нить, что пройдёт через мои пальцы, будет соткана для него. Для Яруна. Не для Хозяина. Не для этой проклятой Прядильни.

Я не буду вышивать ему узор. Я сотворю оберег.

Я закрыла глаза, отгоняя от себя холод и мрак мастерской. Я вернулась мыслями домой. В нашу избу, в тепло натопленной печи. Вспомнила, как матушка, склонившись над шитьём, учила меня древним знакам.

– Это, дочка, не просто узор, – шептала она, и её игла порхала, как птичка, оставляя за собой ровные стежки. – Это слово, сказанное без голоса. Это молитва, вплетённая в ткань. Вот этот знак, видишь? Солнечный колос. Он отгоняет хворь и дарует силу жить. Его ещё прабабка твоя вышивала на рубахах, когда мор на деревню пришёл. И обошёл он нашу семью стороной.

Солнечный колос. Простой, но полный могучей, светлой силы узор. Переплетение колосьев, в сердцевине которого – маленький солнечный круг. Жизнь, урожай, тепло, здоровье. Всё то, чего не было в этом проклятом месте. Всё то, в чём так нуждался мой брат.

Я буду ткать то, что умею. То, чему учила меня матушка, а её – её мать. Простой, но древний знак нашего рода, оберег от хвори и тёмных сил. Переплетение тугих колосьев, полных зерна, и яркого солнечного луча, пробивающегося сквозь них. Символ жизни, здоровья и сытости. Матушка сказывала, что наша прабабка таким узором когда-то спасла всю деревню от чёрного мора, выткав его на полотне и повесив над колодцем.

Первые несколько стежков дались с трудом. Руки не слушались, путались в нитях. Но потом я закрыла глаза и заставила себя вспомнить. Не боль, не страх, не холод этой проклятой мастерской. А тёплые матушкины руки, направляющие мои. Её тихий голос, напевающий старую песню. Смех Яруна, когда он пытался поймать солнечного зайчика на стене. Запах свежеиспечённого хлеба.

И случилось чудо.

Огонёк лучины вздрогнул и затрепетал, готовый погаснуть. Но вместо этого пламя вдруг выровнялось, разгорелось ярче, прогоняя тени из углов. Я знала, что это не просто так. Это старый дух дома, Дед Житный, которому я оставляла подношения, давал мне свой свет. Он тоже был на моей стороне.

Я была не одна. Со мной были зверь, птица, что спала сейчас на плече у своего хозяина, и дух этого дома.

А льняная нить под моими пальцами вдруг потеплела. Она больше не была просто нитью. Она стала живой. Я вплетала в неё не узор, а молитву. Каждый стежок был словом, обращённым к брату.

– Живи, Яруша, – шептали мои губы, а пальцы летали всё быстрее и быстрее. – Дыши полной грудью. Пусть хворь уйдёт, как уходит талая вода по весне.

Станок, до этого скрипевший так, словно жаловался на свою участь, вдруг затих. Его движения стали плавными, бесшумными. Я чувствовала, как невидимая сила помогает мне, направляет челнок, подтягивает нити ровнее, чем я сама смогла бы. Дед Житный был здесь, рядом, и он одобрительно кряхтел, довольный тем, что в его доме наконец-то творится настоящее, светлое ремесло, а не чёрное колдовство.

Я перестала замечать время. Усталость отступила, сменившись странным, звенящим восторгом. Нити в моих руках начали светиться. Неярко, робко, словно в них запутались светлячки. Мягкий, золотистый свет заливал станок, мои руки, спящего на коленях хорька. Он разгонял мрак по углам, и тени, шипя, жались к стенам, не смея приблизиться. Я ткала не просто полотно. Я ткала щит из света и любви, посылая его через леса и поля туда, где в маленькой, ветхой избе угасал мой брат.

– Беги по дорожке, держись за солнышко, – напевала я старую колыбельную, ту самую, что не смогла допеть ему перед уходом. – Пусть ножки твои снова станут быстрыми. Пусть щёки твои снова станут румяными.

Я вложила в этот узор всё, что у меня было. Всю свою тоску по дому, всю свою любовь, всю свою ярость и ненависть к тому, кто запер меня здесь. И полотно отзывалось. Оно становилось плотным, упругим, тёплым на ощупь, словно живая кожа. Колосья на нём выглядели так, будто и вправду были согреты летним солнцем, а луч, пронзавший их, казалось, вот-вот ослепит своим сиянием.

Когда последний узелок был завязан, я откинулась на спинку стула, совершенно опустошённая, но по-странному счастливая. В окне уже серел рассвет. Моя работа была закончена. Полотно на станке больше не светилось так ярко, оно впитало свет в себя, и теперь лишь едва заметно мерцало, словно было усыпано звёздной пылью.

Я аккуратно сняла Шмыга с колен, который недовольно фыркнул, но не проснулся, и уложила его в старую корзину с ветошью. Затем срезала полотно со станка. Оно было небольшим, с мужской платок размером, но весило в руке, как слиток золота. Я прижала его к щеке. Оно было тёплым и пахло домом.

Что теперь? Что я скажу, когда он придёт? Мрак. Мой жестокий наставник, мой тюремщик. Он придёт за работой для Хозяина. А у меня готово лишь это – сотканное из непослушания и надежды полотно, прямое оскорбление Мороку. Мне конец. Но, глядя на золотистые колосья, я чувствовала не страх, а странное, горькое умиротворение. Я сделала то, что должна была.

Шаги за дверью раздались внезапно. Тяжёлые, неторопливые, полные затаённой угрозы. Я знала эту походку. Сердце ухнуло куда-то вниз и забилось частым, испуганным воробьём. Дверь скрипнула, и на пороге выросла его тёмная, угловатая фигура.

Мрак вошёл в мастерскую, как входит зима – бесшумно, неся с собой холод и ощущение неотвратимости. Он не взглянул на меня, его глаза цвета замёрзшего озера скользнули по пустому месту, где ещё вчера лежали хозяйские нити, потом по брошенному на пол мёртвому узору хищного цветка. На красивом лице застыла привычная маска холодного презрения и вселенской усталости. На его губах зазмеилась привычная, злая усмешка. Он готовился увидеть мой провал, чтобы с торжествующей усмешкой отнести его Хозяину. Он ждал этого, мои слёзы, мою сломленную покорность.