– Ты звал, – бросил я, стараясь, чтобы голос звучал ровно.

– Звал, – он улыбнулся. От этой улыбки у меня всегда сводило скулы. Она не касалась глаз, лишь изгибала тонкие, жестокие губы. – Хотел похвалить тебя.

Я молча ждал. Похвала от Морока всегда была прелюдией к особо изощрённой пытке.

– Ты нашёл для меня настоящий самородок, – продолжил он, лениво вертя в пальцах монету. Её тусклый блеск хищно играл в свете неживого пламени камина. – Эта новенькая… Аглая. В ней есть искра. Дикая, необузданная сила. Я чувствую её даже отсюда. Она не похожа на остальных. Не такая пустая.

Он сделал паузу, наблюдая за мной, пробуя мою реакцию на вкус. Я стоял, как каменное изваяние. Не дать ему ничего. Ни единой эмоции. Это единственная защита, что у меня осталась. Любое слово, любой жест, любое неверно истолкованное дыхание он обратит против меня. Века, проведённые рядом с ним, научили меня этому простому правилу выживания: стань тенью, и, возможно, тебя не заметят.

– Я заметил, ты тоже это видишь, – промурлыкал Морок. – Она тебя забавляет, братец? То, как ты на неё смотришь. Словно голодный пёс на кость, которую ему бросили, но запретили трогать. Это забавно.

– Ты ошибаешься. Мне плевать на неё, – отрезал я, чувствуя, как слова царапают горло. – Для меня она такая же, как все. Очередная, не боле.

– Нет, – он покачал головой, и его улыбка стала шире. – Она другая. И ты это знаешь. В ней есть упрямство. Огонь. Таких ломать – особое удовольствие. И ты мне в этом поможешь.

Вот оно. Началось.

– Я хочу проверить её дар. Понять его пределы. Дай ей особое задание. Что-нибудь… изящное. Достойное её огня. Чтобы она показала всё, на что способна. Или сломалась, пытаясь.

Внутри у меня всё сжалось в ледяной комок. Я знал, что последует дальше. Это была его излюбленная игра: находить в людях самое светлое и заставлять меня, его тень, это светлое пачкать и ломать. Единственный призрачный шанс на спасение для неё – это провалиться. Провалиться с таким треском, чтобы Морок счёл её бездарной, ошибкой, пустышкой, не стоящей его внимания. Чтобы он разочаровался и вышвырнул её вон, обратно в её мир, в её нищету, которая после этого места покажется ей раем.

Моя жестокость – её единственный щит. Какая горькая, отвратительная насмешка.

– Хорошо, – глухо отозвался я. – Я дам ей задание.

– Вот и славно, – кивнул Морок, откидываясь на спинку кресла. – Пусть она соткёт для меня полотно. Из нитей лунного света, что собираются на поверхности болот в полнолуние, да из утреннего тумана, что цепляется за верхушки сосен. Работа тонкая, требует не столько умения, сколько… вложения.

Он улыбнулся. И от этой улыбки по моей спине пробежал холод, который не мог дать ни один зимний ветер. «Вложения» – он имел в виду жизненную силу. Колдовская пряжа, которую мог соткать лишь опытный мастер, вливая в неё часть своей души. Для новичка, для девчонки, едва научившейся работать с мёртвыми нитями, это было равносильно смертному приговору. Пряжа просто высосет её досуха, оставив пустую, безжизненную оболочку.

– Пусть твоя пташка покажет, на что способна, – подвёл он итог, и в его голосе прозвучали откровенно-насмешливые ноты. – Или сгорит, пытаясь взлететь. Мне любой исход по нраву.

Он протянул мне монету.

– Отдай ей. Скажи, что это аванс за труды.

Я взял холодный металл. Он всё ещё хранил едва уловимое тепло её пальцев, но теперь это тепло было осквернено ледяным прикосновением Морока. Я сжал монету в кулаке так, что острые края впились в ладонь. Боль отрезвляла.

– А теперь, ступай.

Я развернулся и вышел, не проронив ни слова, но чувствуя себя грязным. Спиной я ощущал его взгляд, полный торжествующего презрения. Он снова дёрнул за мои цепи, и я снова послушно поплёлся исполнять его волю.

Я нашёл её в мастерской. Был уже поздний вечер, остальные разошлись по своим норам, и только она одна сидела за пяльцами при свете одинокой лучины. Свет падал на её волосы, и они вспыхивали, как спелая рожь в закатном солнце. Она была так поглощена работой, что не слышала моих шагов. Я остановился в тени, глядя на её сосредоточенное лицо, на упрямую складку между бровей.

И в этот миг я возненавидел её. Возненавидел за её талант, за её упрямство, за этот чёртов внутренний огонь, который привлёк внимание моего брата. Возненавидел за то, что она заставила меня снова что-то чувствовать, кроме привычной апатии и ненависти к Мороку.

Я остановился за её спиной, намеренно отбрасывая на неё свою тень. Она вздрогнула и резко обернулась. В её глазах, серо-голубых, как небо перед грозой, на миг мелькнул испуг, но тут же сменился настороженностью. Она не боялась меня так, как остальные. И это бесило. Бесило, потому что её бесстрашие было сродни глупости мотылька, летящего на огонь.

– Хозяин дал тебе новое задание, – мой голос прозвучал грубо и глухо, как удар камня о камень.

Я бросил на станок мотки призрачно-серебристых и туманно-белых нитей, что забрал из хозяйских хранилищ. Они были холодными на ощупь, словно сотканными из инея.

– Полотно. Из лунного света и тумана. К исходу трёх дней должно быть готово.

Она перевела взгляд с нитей на меня. Она не была сведуща в магии, но женское чутьё, чутьё пряхи, подсказывало ей, что эти нити – не простые. Она коснулась их кончиками пальцев и тут же отдёрнула руку, словно обжёгшись холодом.

– Они… мёртвые, – прошептала она.

– Мертвее не бывает, – подтвердил я с усмешкой. – Придётся вдохнуть в них жизнь. Свою.

Отчаяние тенью легло на её лицо. Но потом она сжала губы, и в её взгляде снова вспыхнул тот самый упрямый огонёк. Искра, которая так злила меня и… не давала отвести взгляд. Она молча кивнула, принимая приговор. Не зарыдала, не стала молить о пощаде. Просто кивнула.

– Справишься – будешь жить, – прорычал я, сам не зная, кого больше пытаюсь убедить. – Нет – станешь ещё одной нитью в хозяйском гобелене.

Я развернулся, чтобы уйти, но её тихий голос остановил меня:

– Зачем ты это делаешь?

Я замер, не оборачиваясь.

– Приказ Хозяина, – бросил я через плечо.

– Нет, – её голос стал твёрже. – Зачем ты помогаешь ему? Ты ведь ненавидишь его так же, как и я. Я это вижу.

Я медленно повернул голову. Наши взгляды встретились. В её глазах плескался не только страх, но и что-то ещё. Попытка понять. Это было опаснее всего.

– Ты ничего не видишь, девчонка, – отрезал я, вкладывая в слова весь холод, на который был способен. – Ты видишь лишь то, что тебе позволяют видеть. Берись за работу. Время пошло.

Не дожидаясь ответа, я ушёл, чувствуя её взгляд в своей спине – растерянный, злой, обиженный. Хорошо. Пусть злится на меня. Пусть ненавидит. Это безопаснее, чем любое другое чувство в этом доме.

День тянулся, как смола. Я заперся у себя, пытаясь обтесать кусок старого дуба, но дерево не поддавалось, нож соскальзывал, а мысли были далеко. Они были там, в гулкой мастерской, где за станком сидела упрямая девчонка, прядь за прядью вплетая свою жизнь в мёртвое полотно.

Теневой сидел на балке под потолком, не сводя с меня своих умных, бусиноподобных глаз. Его молчание было громче любого крика. Он был моим судьёй, моим вечным укором. Он помнил всех. Всех тех, кого я не спас.

А Шмыг, напротив, вёл себя как обычно. Он притащил откуда-то надкусанный пирожок с капустой и, устроившись у меня на коленях, с упоением его доедал, громко чавкая. Он был моим единственным напоминанием о том, что жизнь может быть простой. Украл, съел, спрятался в тепле – вот и всё счастье. Я машинально гладил его лоснящуюся шёрстку, и это простое действие немного успокаивало.

К вечеру я не выдержал. Бесшумно, тенью, я прокрался к мастерской и заглянул в щель приоткрытой двери. Аглая всё ещё сидела за станком, но её движения стали медленными, неуверенными. Она побледнела, под глазами залегли тёмные круги. Нити не слушались её, рвались, путались. Она была обречена.

Увидев это, я почувствовал странную, горькую смесь злорадства и боли. Злорадства оттого, что её упрямство оказалось сломлено. Боли – оттого, что я сам приложил к этому руку.