Эх, был бы отец жив, уж ему-то я порассказал бы про завод.

Удивительная штука чугунная пыль. Вымоешь руки после работы, как полагается, с мылом, даже мочалочкой потрешь, посмотришь — чистые. Но пройдет час-другой, и они опять становятся грязными, словно их и не мыл. Ковалев объяснил, что в чугуне имеется много углерода, он въедается в кожу, а потом постепенно выделяется.

Руки мои немного загрубели, на ладонях появились твердые мозоли и ссадины. Ох и много их было в первые дни! Ударишь молотком по зубилу, а он сорвется и по пальцам. Костя смеялся надо мной.

— Что? Раз по металлу да два по слесарю? Терпи, парень!

Костя и не смотрит, куда бьет молотком, а ничего. У меня так не получается.

Мозолистые, натруженные, покрытые шрамами руки олицетворяют великую, неизбывную силу. Они и гнутся-то плохо, будто неживые, а все могут делать. Кожа на них жесткая, как на пятках. Я помню: у моего отца были такие руки.

Своей рабочей спецовки я не стыжусь. Она изрядно пропиталась пылью, фуфайка замаслилась. Я даже горжусь — совсем стал похож на настоящего рабочего.

С Леной не виделся целых две недели. В прошлую субботу купил билеты в кино, пришел к ней и не застал дома.

— Она ушла гулять, — сказала Нина Александровна. — Друзья позвали… Да, кажется, на концерт. А что тебя так долго не было видно? Много занимаешься? Леночка говорила, ты хорошо учишься.

Я смутился и тихо ответил:

— Я теперь не учусь.

— У вас каникулы? — удивилась она.

— Нет, я работаю.

Нина Александровна как-то не то отчужденно, не то сердито взглянула на меня.

— Работаешь? Где?..

— На заводе.

— Боже мой! Боже мой! С таких лет на заводе. Подумать только!.. Ах, да, я понимаю. У тебя ведь, кажется, нет отца. Маме помогаешь? Похвально!

Она сочувственно покачала головой, а я-то видел, неискренне она это делала.

— А Леночки нет. Да, очень жаль.

Я попрощался.

Однажды я возвращался с работы и возле Дворца культуры у садика заметил Лену. Она неторопливо шла по улице, под мышкой держала книгу. Я догнал ее.

— Здравствуй, Лена! — сказал я и осторожно взял ее за локоть.

Лена обернулась, испуганно и удивленно окинула меня взглядом с головы до ног: фуфайку, грязные рукавицы, грубые кирзовые сапоги. Я почувствовал себя неловко, оправдался:

— С работы иду.

— Да-а?.. А я из библиотеки…

— Что взяла читать?

— Да так, ничего особенного.

Лена растерянно огляделась по сторонам, как будто боялась, что за нею подсматривают, и нерешительно зашагала дальше.

— Вечером дома будешь? — спросил я.

— Не знаю. Возможно, уйду.

Разговор не ладился. Лена отвечала на мои вопросы неохотно, холодно. Я начал было рассказывать о заводе, но она, кажется, не слушала. Вдруг спросила:

— А когда ты бросил учиться?

— Скоро месяц. А что?

— Так, ничего… Я не знала…

Лена ускорила шаг. На перекрестке остановилась.

— Извини, но я спешу, — и побежала через трамвайную линию.

Странно… Как она разглядывала меня, как растерялась и как заторопилась… Вид у меня, конечно, не театральный. Постеснялась идти рядом?..

А тот случай на катке, когда мы встретили Костю Бычкова? Как она сказала? «Что это за грузчик?» Тогда я не придал этим словам значения, но меня укололо пренебрежение, с которым Лена сказала о Косте. Значит, теперь я для нее тоже грузчик?

Скоро Новый год. На центральной площади города из множества маленьких елочек соорудили большую елку. В магазинах не протолкнешься. В витринах выставлены деды-морозы, слюдянисто сверкающие клееными ватными шубами. Над портиком театра вращается разноцветный стеклянный глобус.

С января завод должен выпускать новые машины. Спешно готовится оборудование.

Наш участок завален срочными заказами. Многим приходится работать сверхурочно. Меня не оставляют, наверное, потому, что имею слишком малую квалификацию. Вот и сегодня тоже надо работать сверхурочно. Гришка Сушков, как всегда, начал торговаться. Ковалев разозлился и сказал, что он может проваливать домой. Гришка ушел.

Ковалев обратился к Бычкову:

— Костя, оставайся.

— Сегодня не могу.

— Ты понимаешь — срочная работа. Главный инженер лично дал задание.

— Не уговаривай, не останусь. Лошадь я, что ли? И так три раза оставался. Пускай кто-нибудь другой теперь.

— Некому, милый ты человек! Ну, хорошо. Не хочешь сверхурочно — поработай за отгул. В январе отгуляешь.

— Хватит с меня, — упрямился Костя.

Наступило молчание. Ковалев смотрел Косте в лицо и с грустной улыбкой качал головой: дескать, от тебя-то никак не ожидал отказа. Я стоял возле них и не знал, удобно ли предложить свою помощь. А получить самостоятельную сборку давно не терпелось.

— Можно мне остаться? — нерешительно спросил я.

Ковалев повернулся ко мне, рассеянно окинул взглядом. «Куда соваться! — тут же подумал я. — Не разрешит». А Ковалев, после паузы, вдруг сказал:

— А что? В самом деле, почему бы не остаться? Приспособления не очень сложные: справишься!

Он выдал мне чертежи, рассказал, где какую пригонку сделать.

— Я вообще тоже остаюсь, только сейчас мне на заседание комсомольского бюро. Ты пока работай, а что не получится, приду — разберемся.

Костя, как мне показалось, недружелюбно взглянул в мою сторону. Неужели подумал, что я подхалимничаю?

Все ушли. Я приступил к работе. Взялся горячо, даже взмок. Подгонял, прикручивал, снова подгонял, пилил напильником… Сначала было хорошо, а потом заело. Одна шестеренка — будь она трижды неладна! — никак не вставала на место. Я ее и так и этак, а она никак. «Зуб, что ли, у нее толстый?» Миновало полтора часа, а я еще возился с этой злополучной шестеренкой. Разобрал приспособление, снова собрал — опять не ладно. По лицу катились ручьи пота, волосы слиплись на лбу, копошусь беспомощно у верстака, поглядываю на часы, а Ковалева нет и нет. Бросить бы все и уйти!

«К черту! — горячился я, хотя продолжал возиться. — Домой пора! Но… как тут уйдешь?! Позор! Доверили первую самостоятельную сборку…» Злился на себя, на приспособление и вообще на все на свете. Снова торопливо разобрал приспособление, уронил крышку, она больно ушибла ногу. Прикусил губу и, наверное, дал бы волю слезам, но за моей спиной кто-то кашлянул. Я обернулся и увидел… Костю Бычкова. Он стоял, заложив руки за спину, и улыбался. Свидетель моего провала. Смеяться пришел?!.

— Что, дружище? — спросил он, и глаза его лукаво прищурились.

— Не получается, — буркнул я.

— Торопишься. Поспешность нужна при ловле блох, понял?

Костя снял пальто, кинул его на верстак.

— Давай поглядим.

Он спокойно осмотрел приспособление. Взял в руки шестеренку.

— Почему же она не входит, как ты думаешь?

— Н-не знаю…

— Да потому, что токарь, который ее точил, арап — фасок не снял. А без фасок шестеренка на валик не сядет — зазор остается. Вот и вся сказка.

Костя подошел к наждаку, сделал что нужно и начал неторопливо собирать. Уложил в корпус детали, закрепил их. Потом завернул крышку и попробовал покрутить за маховичок — он вращался туго. Я, не отрывая глаз, следил — что он будет делать дальше? Костя достал из своей тумбочки алюминиевый молоток, ловко, словно играя, перебросил из левой руки в правую и со всего размаху — я даже ахнул! — ударил по крышке два раза. Не знаю, какие законы физики тут сработали, но маховичок стал вращаться свободно.

— Порядок! — как ни в чем не бывало проговорил Костя. — Можно топать по домам.

Больше всего я боялся, что он начнет смеяться надо мной, но Костя даже и не думал. Я смотрел на него с восторгом и благодарностью. Прибежал Ковалев. Завидев его, Костя отошел от меня и, беззаботно насвистывая, словно бы на участок он вернулся случайно, принялся копаться в своей тумбочке.